Главная

Генна Сосонко: "Сarus amicus"

Содержание: 




Carus Amicus

От редакции. Очерк Г. Сосонко о Сергее Николаеве из книги "Тогда. Шахматные эссе" публикуется с любезного разрешения автора и главы издательства "Russian Chess House" Мурада Аманназарова.

Генна Сосонко

Carus Amicus

НиколаевВ солидных английских газетах едва ли не каждый день можно найти расширенные некрологи, посвященные совершенно неизвестным людям. В некрологах этих людей абсолютно не принимается во внимание общественное положение, которое они занимали при жизни, или их заслуги. Они интересны только своей непохожестью на других, иногда даже эксцентричностью. Хотя рассказы об этих людях печатаются на страницах траурных объявлений, смерть стоит в них где-то далеко, а похоронное настроение совершенно отсутствует. Почему надо писать слова горести и печали, когда они были такими необыкновенными людьми?
Это почти развлекательные статьи с настроением: посмотрите, какие личности жили рядом с нами. Удивительные, необычные, самобытные. Таким человеком был и Сергей Николаевич Николаев
Он родился в 1961 году в Якутске. Территория республики гигантская, население около миллиона человек. Природные условия суровейшие. Продолжительность жизни самая низкая в России, безработица, алкоголизм.
В советское время в Якутске были рестораны, куда якутов не пускали, а в общественном транспорте человек, говоривший по-якутски, мог услышать: «Ах ты образина! Говори на человеческом языке!»
Родители Николаева якуты, но якутским Сережа не владел, дома всегда говорили только по-русски. Жили в землянке рядом с кладбищем. Уже взрослым шутил: я родился на кладбище.
Философ, советовавший жить в доме, из окон которого открывается вид на кладбище, полагал, что это прочищает мысли и расставляет в жизни правильные акценты. Может быть, это и верно с философской точки зрения, но для маленького мальчика такой пейзаж оставил след на всю последующую жизнь. Вдобавок повсеместное запойное пьянство, нищета. Все запомнилось и отложилось в кубышке памяти, ведь несчастья и обиды в детстве переживаются острее чем во взрослом возрасте, когда привыкаешь ко всему.
В семье было пять братьев, он самый младший. Порядки дома были суровые. Вспоминал: кто-то из братьев сказал за столом что-нибудь обидное, старший неторопливо доедал обед, и только потом обидчик получал отложенный штраф. Но по полной программе.
Один из братьев работал в милиции, и Сережа с детства запомнил его рассказы: как показания выбивали, протокол подписывать заставляли. Или как посадили человека и забыли, и сидит такой человек в КПЗ и сколько будет сидеть – неизвестно. Все эти истории запали в сознание, и он тогда уже знал, что с человеком можно сделать все.
Рассказывал, что у них в роду корни шаманские, языческие, что-то и на него перешло. В детстве часто болел. Когда однажды попал в больницу, пришел к нему дедушка. Последние годы старик лежмя лежал на печи, но услышав, что внук любимый заболел, не говоря ни слова, оделся и из какой-то деревни далекой пошел в мороз и пургу в Якутск. Сел к кровати, долго молчал, положил руку на голову. Потом достал юбилейный рубль, оставил на тумбочке и ушел. И все - абсолютно молча, ни слова не проронил. Больше Сережа его никогда не видел, но запомнил на всю жизнь.
Самый младший, он с детства вел семейный бюджет, знал деньгам цену, все калькулировал до копейки. Взрослым состоявшимся человеком говорил о шахматистах: «Некоторые шпилеры до пенсии младенцы, а я в семь лет уже стариком был...»
В шахматы в семье играли. Играл отец, играли братья. Один и сейчас тренер по шахматам. Когда приносили «64», братья вырывали журнал друг у друга, и самому младшему журнал доставался в последнюю очередь. Бывало: маленький Сережа выходил в пятидесятиградусный мороз на улицу и дожидался почтальона, чтобы первым завладеть весточкой из другого мира: волшебным текстом с фигурками на диаграммах.
Занимался в кружке, в двенадцать лет получил первый разряд. Летом 1976-го, когда Карпов приехал в Якутск, выиграл у чемпиона мира в сеансе одновременной игры. Ажиотаж: фотографы, журналисты. Радио: скажи несколько слов. Мальчик поразил всех: остался совершенно спокойным, даже равнодушным. Уже тогда умел держать эмоции под контролем. Стал кандидатом в мастера. Окончил школу. В институт поступать поехал в Ленинград.
Не знаю, какие чувства испытывал Сережа, оказавшись в городе на Неве. Не думаю, что как фольклорный житель Севера, впервые увидевший Медный всадник, он тоже принял его за Старшего милиционера; по каким-то соревнованиям в России Сергей уже поездил и кое-что повидал. Но контраст с Якутском был, конечно, разительный.
Поступил в Торговый. Чтобы профессию получить, но главное, чтобы к раздаче ближе быть: уже тогда прекрасно понимал рычаги системы. Учился на пищевом факультете. Жил в общежитии, потом что-то снимал.
Нередко молодые люди, приехав в северную столицу из далекой провинции, терялись в непривычном ритме, соблазнах. Многие отчислялись уже с первого курса с негласной формулировкой «не справился с городом». Рассудительный не по годам Сергей был далек от всего этого, да и на способности жаловаться было грех.
Как и многие шахматисты, ложился поздно, просыпался обычно в двенадцать, под звуки передачи «В рабочий полдень». Порой название предмета узнавал только в день сдачи экзамена. Однажды пришел в институт, предмет «Молоко». Сдал, конечно.
Знавшие его по тому питерскому времени, говорят о молодом, приятном в общении человеке, дружелюбном, приветливом. Помнят прогулки по Невскому, Васильевскому острову, Петроградской стороне. И бесконечные разговоры, разговоры: время тогда ведь еще не было деньгами.
Постоянно играл в питерских турнирах. Стремился к совершенствованию. Сергей Ионов, немало общавшийся тогда с Николаевым, вспоминает слова Сергея: подниму любую подготовку. Но фанатиком не был, говорил, что шахматы очень сложны, что от длительных занятий устает очень. Уже тогда производил впечатление человека необычного, не такого как все.
В обществе, где требовалось только верить и поменьше рассуждать, пытался думать самостоятельно. Когда в 1983 году весь мир возмущался сбитым южнокорейским пассажирским самолетом, а СССР твердо стоял на своей, шпионской версии происшедшего, Сергей осуждал точку зрения властей. Но все это в своем кругу, диссидентом он никогда не был.
После окончания института вернулся в Якутию. Молодой специалист стал заместителем заведующего отделом в министерстве торговли республики. В шахматы продолжал играть, стал мастером. В 84-м выиграл первенство всесоюзного «Спартака», хороший мастерский турнир. Трижды стал чемпионом Якутии. Команда республики, в которой неизменно играл на первой доске, занимала высокие места в российских соревнованиях. Говорил: «Не думайте – этот матч важный, я должен победить во что бы то ни стало. Представьте, что играете в личном турнире. Не переживайте за других, каждый играет свою партию». Слушались его стар и млад.
 
Подошла перестройка. Когда появилась возможность выезда, одним из первых начал играть в заграничных опенах. Знал, в каком посольстве визу выдадут в тот же день, а какое следует стороной обходить, составлял маршруты, сравнивал цены на билеты. Круг знакомств был обширнейший. Сергей знал множество шахматистов, его тоже знали все, уже тогда нередко обращались за советом.
В венгерском Харкане стал международным мастером, выиграв турнир и перевыполнив норму на полтора очка. Если был в ударе, мог обыграть и приличного гроссмейстера, но если игра не шла – уходил в минус, когда и глубокий. За доской был неимоверно хитер, знал что и с кем играть. В шахматном мире его так и звали: Хитрый Николаша или Якут Николаев.
Тогда все возили с собой записи вариантов, собственные анализы. Ничего похожего у Сергея не было; понимал, конечно, что без теории, без черновой работы не обойтись, но главным считал энергетику. Говорил, что теория пусть и важна, но составляет не более процентов тридцати-сорока успеха, остальное - иррациональные факторы. Утверждал, что связь между игроками есть, что сам может воздействовать каким-то образом на соперника.
 
 
Колоссальная самоотдача его поражала: в каждую партию он вкладывал всего себя. Говорил: надо чувствовать себя, свой день, если есть внутреннее чувство, следуй ему, играй до конца! Приводил в пример Иванчука: если у него чувства этого нет, быстро свертывает игру, и цвет здесь никакой роли не играет.
На турниры выезжал как на праздник. Деньжата водились: в гостинице заказывал лучший номер; в ресторане на цены особого внимания не обращал. За едой любил поговорить, вразумлял как надо жить, что делать.
Учил во всем видеть положительную сторону: «Надо легче переживать поражения, легче. Вот ты говоришь - проиграл. Надо стараться даже избегать слова «проиграл», ну говори хотя бы - уступил. Уступил звучит не так трагично. А в общем -то в том, что проигрываешь, тоже прок есть: скорее кожа задубеет...»
В то вихревое время - конец восьмидесятых годов – шахматной темой разговоры не ограничивались. Умы занимали совсем другие проблемы, все тогда казалось внове. Коллеги вспоминают, что многое, из говорившегося тогда Сергеем, казалось им совершенно невероятным. Мог сказать мастеру, приехавшему на заграничный опен из российской глубинки: «Дурак, скоро из магазинов все исчезнет, закупай картошку, муку, что ты о высоких материях мне излагаешь, о рейтингах, а о детях ты позаботился? О семье? Ты что считаешь, все время так будет? Это сейчас билеты на самолет копейки стоят, лафа кончится и очень быстро, любой опен в Европе станет рискованным крайне, невыгодным попросту. А продукты скоро вообще будут дороже чем одежда...»
Переглядывались: поездки на турниры казались всем очень прибыльными, да и то: сто долларов в месяц были тогда вполне приличной суммой, а тысяча - так вообще... «Что такое Якут несет, ведь полная же ахинея, - думали про себя, а потом вдруг убедились – точно! Все, что говорил Сергей, все и случилось...»
 
В то сумбурное время опены были наводнены шахматистами из Советского Союза. Сергей Николаев тоже поездил тогда по Европе: Чехословакия, Польша, Югославия, Венгрия, Франция, Германия, Голландия.
В январе 1990 года во время традиционного фестиваля в Вейк-ан-Зее ко мне подошел невысокий молодой человек с раскосыми глазами и широкими скулами и застенчиво представился: Сергей Николаев. Помню, сказал ему еще, что у меня в Париже знакомый есть, тоже по фамилии Николаев, представляющийся всегда: «Николаев, убийца Кирова». Посмеялись.
Хотя Сергей уже немало поиграл в заграничных опенах, в Голландию попал впервые. Границы страны, десятилетиями запертой на замок, открылись только недавно, и немало шахматистов, впервые получивших возможность выехать за пределы Советского Союза, интересовались теми ли, другими возможностями, о чем-то просили меня. Николаев ни о чем не просил, пожалуй, даже не задавал вопросов, но разговор наш запомнился. Он как бы окружал, обволакивал собеседника, и уже тогда я ловил себя на мысли, что вынужден подстраиваться под его манеру мышления. Запомнилась и какая-то аура, исходившая от всего облика его. Не почувствовать этого было нельзя. Через несколько лет мы встретились опять, на этот раз в Амстердаме, виделись не раз в Москве, потом снова встречались в Голландии.
Многое из наших разговоров стерлось из хард диска памяти, а бэкапы у меня, понятно, и в мыслях не было заготавливать. Помню, что говорили мы о медицине, о питании, о возможностях человеческого организма, о разнице между Россией и Западом. Но в первую и главную очередь это были разговоры о шахматах и шахматистах.
Сергей имел на все собственное мнение и горячо это мнение отстаивал. Порой слова его вызывали недоверие, а то и усмешку. Случалось, собеседники многозначительно переглядывались, когда он излагал свои идеи. Признаюсь, похожие чувства бывали и у меня. Бывали. Я далеко не всегда соглашался с ним, что-то вызывало отторжение, даже неприятие, но скуки не было. Этот, не похожий на других человек, думал. Думать ведь дело вообще трудное, большинство вырабатывает другие привычки, но Сергей Николаев постоянно думал. Думал и делал выводы.
 
Ему было тесно в рамках той системы: мозг его постоянно прокручивал различнейшие комбинации: как квартиру обменять? Как добиться гранта в Якутии? Как прописку московскую получить? Как на нужных людей выйти? И сложнейшие многоходовые варианты мог сплетать в условиях того фантасмагорического государства.
Приезжая в столицу из Якутска еще в советские времена и вхож будучи в закрытые магазины, депутатские столовые, говорил Игорю Лемперту: «Ты не знаешь, какая там жизнь. Они понятия не имеют, как живут простые люди, там другие цены, все другое. В столовых блюдо несколько копеек стоит, да такое блюдо, что тебе и не снилось. У них свои деньги, свои расчеты, свои машины, все свое. Им так хорошо, что если им говорят, что у кого-то не хватает чего, они просто не понимают, о чем идет речь...»
Произошла реорганизация министерства торговли Якутии, Николаеву предложили поехать торговым представителем в Белоруссию, но, поразмыслив, он отказался. Еще чаще чем раньше стал бывать в Москве, потом и окончательно перебрался туда.
Когда все забурлило вокруг, решил попробовать сделать что-нибудь сам. Начал с шахмат, с организации турнира в подмосковном Подольске. В турнир пригласил гроссмейстеров: Юдасина, Савона, Мурея, Игоря Зайцева, Кнежевича. Нашел спонсоров, договорился о проживании в каком-то санатории, сам встречал всех в аэропорту.
На дворе стоял 1991 год, Советский Союз вступил в последние месяцы существования, в стране была острая нехватка всего, но Николаев предусмотрел каждую мелочь. Кто-то из сотрудников клуба в буфете чай и кофе разливал, кто-то накладывал бог весть откуда взявшиеся пирожные, кто–то рулоны туалетной бумаги скручивал.
Он и сам играл в Подольске. Мало ли было тогда турниров, делавшихся под организатора, чтобы угодить ему или по крайней мере не обидеть. Сергей никого ни о чем не просил и поблажек для себя не ждал. Пытаясь совместить игру и каждодневные хлопоты, сыграл провально. Но турнир получился, и Николаев решил продолжать свои шахматные проекты. Какую-то госпрограмму задумал в Якутии, учебник шахмат для северных народностей, начал привлекать к этому проекту гроссмейстеров, мастеров. Хотел вывести шахматы на телевидение.
Евгений Бебчук, тогда президент РШФ, нашел контакт с Хасбулатовым, тот выделял деньги на шахматы, и Бебчуку удалось провести несколько турниров. Но подошел 93-й год, Хасбулатов попал в немилость, помощь прекратилась.
Сергей понял тогда, что если останется в шахматах, всегда будет зависим от спонсоров, от высоких начальников, от конъюктуры. К тому же, перевалив за тридцать, ясно осознал: сам не может зарабатывать деньги игрой, время его прошло.
«В юности, – говорил, - нередко показываешь высокие результаты, но это только авансы, и авансы эти надо потом отрабатывать. Результаты должны улучшаться. Если этого не получается, если топчешься на месте, самое разумное – уйти».
Николаев ушел из шахмат.
 
Всю жизнь жестоко нуждавшийся Маркс писал Энгельсу, регулярно помогавшему ему материально: «Если бы я знал, как начать какой-нибудь бизнес. Теория вся сера, дорогой друг, и только бизнес зелен. К сожалению, я понял это слишком поздно».
Не уверен, был ли Сергей Николаев знаком с этим горьким признанием автора «Капитала», но решил попробовать себя в деле. Тем более, что время было горячее, заря рыночной экономики, и он почувствовал – момент.
Какие-то связи у него оставались еще со старых времен, добился льготных кредитов, вышел на рынок, создал частную структуру. Скупые слова, но сколько за ними поездок, переговоров, размышлений, встреч на самых различных уровнях в суматошной, сумасшедшей атмосфере тех дней, когда легко было оступиться, сделать ошибку, пропасть.
Деньги пришлось занимать под проценты невероятные: пять-десять процентов в месяц были тогда совсем не в диковинку. Но и прибыли давали огромные: ни о таможенных пошлинах, ни о налогах тогда никто и не слыхивал. Понимал превосходно и повторял не раз, что долго продлиться все это не может, что время сейчас золотое. Но наличия капитала было недостаточно, необходим был контакт с людьми самого различного спектра, когда и криминального. Тонкий психолог, он умел найти подход к каждому.
Работал неимоверно много. Работал и учился. Учился всему сам, был что называется self-made man. Недосыпал. От шахмат тогда совсем отошел, даже доски с фигурами дома не было. Но время для чтения шахматной периодики выкраивал, старался быть в курсе дел мира, частью которого много лет был сам.
Выбирая направление бизнеса, остановился на самом нейтральном, даже на первый взгляд смешном: пуговицы. Но и прицел был далекий: «Чтобы в мире не произошло, - говорил, - женщина всегда одеваться будет, и пуговицы всегда будут нужны».
Продажи шли через ателье, швейные фабрики, магазины Сначала в Якутске, потом в других регионах. Дилеров набирал главным образом среди знакомых. Много ездил. И не только по России: завязался бизнес с Дубаем. Сначала были обычные «челночные» рейсы, когда покупалось и продавалось все, потом перешел на фурнитуру. После Дубая начался бизнес с Тайванем, Китаем, Италией.
В Москве начинал с переходов в метро. Нанял девушек, сам привозил им пуговицы огромными мешками. Девушки продавали их поштучно. Говорил загадочную фразу: «Понимаете, девочки, я не еврей, я просто сочувствующий...» Девушки хлопали глазами, но товар шел бойко.
Что ж, не он один начинал так. Кто-то продавал пуговицы в переходах московского метро, другие, как Абрамович, детские игрушки. Сергей знал, конечно, что существуют иные сферы, где доход несоизмерим с пуговичным бизнесом, но получение прибыли в тех сферах связано с огромным риском. Риском потерять не только бизнес, но и жизнь. И на десяток-другой поднявшихся приходится множество сошедших с дистанции, оступившихся, сгинувших. А он со своими пуговицами, нитками, фурнитурой – остался. Остался и стал одним из крупнейших поставщиков этой продукции в стране. Хозяином одной из ведущих компаний на российском рынке.
Говоря о собственном деле, предпочитал выражение «швейная фурнитура», одно время бизнес назывался даже ООО «Центршвейфурнитура». Сергею это сочетание очень нравилось, говорил, что здесь есть что-то центровое, государственного масштаба, такое люди ценят.
 
 
Он провел в шахматах добрых два десятка лет, знал эту среду как никакую другую, что ж удивительного, что на фирме у него работали в основном шахматисты.
Не помню уж кто, рассматривал влияние незаурядной личности как влияние-шлагбаум или влияние-трамплин. Трамплином оказалось общение с ним тем, кто уйдя из шахмат, решил попробовать себя на другом поприще.
Ребят, начинавших с Николаевым, приятели называли «пуговичники», но их это мало трогало. Да и чтобы обращать внимание на что-либо, времени не было: работать приходилось с полной выкладкой.
Сам Николаев работал без всяких графиков и расписаний, работа «от и до» была не для него. Схемы, бизнес-планы, графики развития высмеивал. Если советовали завести все это, только пожимал плечами: «Прочитал «Мурзилку», - говорил, - и мне что-то объясняет. А жизни и не знает».
Проводил параллель с шахматами. Вспоминал, как анализировал однажды в чигоринском клубе с Черепковым ленинградский вариант голландской защиты: «Подошел к нам молодой парень, и начал что-то из «Мурзилки» Александру Васильевичу показывать. Нашел кому показывать! Так и здесь...»
В 1995 году на фирму пришел Михаил Жидков. Сергей всячески опекал Жидкова, учил, называл Сыночка, Ребенок.
Жидков вспоминает: «Когда он в очередной раз назвал меня Сыночка, я сказал ему в ответ - Папа! Так и стал называть его - Папа или Якутский Папа, да он и был для меня как второй отец. Скоро его стали называть Папой все на фирме. Порой Сергей бывал и строг, я обижался на него, дулся, а он говорил: “Ты со мной такие университеты проходишь, Стэнфорд отдыхает!”. Я относился к речам его довольно скептически, а прошло лет пять и понял, как много перенял от него, как многому научился. Да и не я один ...»
 
Фирму создавал во многом по японским принципам. Если принимал кого-нибудь на работу, это было похоже на пожизненный найм. Конечно, ребята, приходя в офис, не пели гимн фирмы, но все, кто работал у Сергея, должны были быть лояльны фирме абсолютно, жить ее интересами. Много больше, чем в любой другой, где, закрывая за собой дверь в шесть вечера, сотрудник забывает обо всем до следующего утра.
Повторял не раз: в бизнесе очень важно доверие, но хотя со стороны могло показаться, что Сергей всем и во всем доверял, ничто не проходило мимо его внимания. Бумажек для него не существовало. Отчитаться после поездки, билеты представить, счета за гостиницу – все это было не по нему. Человек тратил столько, сколько считал нужным, потом ему лично сообщал о расходах, и вопрос закрывался.
Кто-то обижался, другие говорили, что Папа не хочет заниматься бизнесом как это принято. Бухгалтер ворчал: «У всех фирмы функционируют по законам коммерции, а у нас по законам Папы». Но смирялся с манерой ведения дел шефа: «Папу не переучишь, у него вместо документации собственный, азиатский подход».
Беседы при приеме на работу могли длиться неделями. Бывало: приходил специалист дипломированный со знанием языка. Здесь нужно было решение принять быстро, ведь фирма не единственная, но у Сергея это было попросту невозможно. Он не только расспрашивал, где работал человек раньше, но интересовался семьей, как живут, где. Потом назначал новую встречу. И еще одну. И еще.
Сказал однажды, что берет на фирму нового сотрудника и имя его назвал. Понятно, размышлял об этом, сведения о нем собирал, все прикидывал. Друзья, зная его привычки, тут же спросили: «А сам-то он знает об этом?» «Конечно, нет..» - засмеялся Сергей.
 
Редко говорил прямо, все больше притчами, иносказаниями. Не договаривал, считал: если человек соображает, сам обо всем догадается. Было это непросто. Если даже те, кто общался с ним на протяжении многих лет, не всегда до конца понимали его, можно представить, каково было только недавно поступившим на фирму.
Вспоминает международный мастер Игорь Белов, работавший с Сергеем с самых первых дней, а знавший еще дольше: «Он генерировал идеи, непрерывно генерировал идеи, нередко настолько блестящие, что они с гениальностью граничили. На работе его зачастую так и звали – Гений. Многие вещи Сергей чувствовал интуитивно, но методически все разложить по полочкам, объяснить не мог. “Разберись сам”, - говорил, а задачу сформулировать толком не мог. Интуитивно чувствовал, а как и что... Нередко бывало: человек, которому он идеи свои излагал, не мог его понять, но поняв – восхищался. И я многие вещи не понимал, только сейчас вижу, что опередил он время лет на пять, а то и на десять. Но и признать надо: далеко не все идеи были замечательными. Я сказал бы, что из десяти предлагаемых им - пять были далекими от реальности, когда и нелепыми, четыре - превосходными, но одна – одна была гениальной!»
 
Постепенно компания расширялась, но особенно раздувать ее не хотел – человек тридцать, сорок – не больше. Ну и представители на местах. Прекрасно знал каждого и не только в Москве работавших. Память была потрясающая, держал в голове все: характеры людей, их слабости, имена, часто сложнейшие. Знал, что для человека самая сладкая музыка - звуки его имени, и клиенты прямо млели, когда он приветствовал их с обворожительной улыбкой: «Здравствуйте, здравствуйте, Марсель Утамишевич, (Фарида Зариповна, Мансур Харисович). Как поживаете? Давненько, давненько вас не видели...»
Однажды на таможне не сошелся во мнении с чиновником о стоимости получаемого груза. Офицер не хотел пропускать груз по столь низкой цене за килограмм, и тогда Папа задал решивший дело риторический вопрос: «Мы что, Чубайса кормить будем, или сами вопрос решим?». Впоследствии коллеги Сергея не раз задавали тот же вопрос инспекторам ГАИ с неизменным успехом.
 
Помимо газет, просматриваемых ежедневно, читал философскую, медицинскую литературу, религиозную, эзотерическую. Особое место в его жизни занимал Восток. Очень интересовался восточной философией, медициной, безлекарственными методами лечения.
Обработка информации, умение отбросить сор, выделить главное, было любимым занятием. В машине штудировал литературу разового потребления: «Коммерсант», «Известия», пару других газет, дабы посмотреть на проблему с разных точек зрения. Детально изучал «Ведомости» – скучную информативную газету. Прочитывал ее основательно, три-четыре ключевые фразы подчеркивал или кружком обводил. Газету потом сотрудникам на стол клал, обратите внимание, мол, подумайте о чем здесь речь идет, смекните, какие могут быть последствия из этого для фирмы.
Говорил: в правительстве принято такое-то решение, необязательно напрямую с бизнесом связанное, но делал выводы: следует сделать то-то и то-то. Бывало: предложения его дикими казались, но проходило полгода, год и точно – почти всегда случалось им предсказанное.
Сказал однажды: «Обратите внимание на сообщение чиновницы какой-то важной в министерстве финансов. А смысл в том, - перевел Николаев ее слова на общепонятные, - что пенсионеров теперь очередных благ лишат, а ее еще орденом наградят». И наградили-таки!
 
Не знаю, был ли Николаев знаком с формулой Эпикура: «безопасность от людей достигается с помощью богатства и силы, на которую можно опереться», но жил, следуя этой формуле. Равно как и другой сентенции греческого философа: «живи незаметно». Советовал ребятам: «Если уж хочешь шиковать, так лучше за границей костюм дорогой пошей, хотя здесь никто этого даже и не оценит... А весь этот внешний лоск, показуха, это не нужно, это все – пустое».
Поначалу у него была «Волга» и он долго не хотел ее менять, даже когда эта марка автомобиля стала редкостью. Сохранив невзрачный вид машины, решил сделать ее комфортабельной изнутри. Затеял даже ремонт, превышающий стоимость нового автомобиля, но потом перешел все-таки на иномарку.
Немецкий мастер Дирк Полдауф, неоднократно встречавшийся с ним в России и в Германии, вспоминает, что не имел никакого представления, какого рода бизнесом занимался Николаев. Я узнал, что бизнес его пуговичный, чисто случайно. Рассказал ему однажды, как шофер такси в Гааге, с которым разговорился в пути, спросил меня, откуда я родом. Никогда не любя подобного рода вопросов, я всегда спрашивал в свою очередь – а как вы сами думаете? И на любую догадку – Греция? Италия? Турция? - тут же отвечал утвердительно, поражаясь проницательности спрашивающего. Но шофер показался мне симпатичным, и я сказал правду.
«Я знаю по-русски только одно слово...» - задумчиво протянул таксист. За этой, не такой уж редкой фразой, обычно следовало что-нибудь типа «спутник», «яйа тебья лублу», «пόгром», «морошное» или что-нибудь из генитального лексикона. Но тогда было по-другому: какая-то нежность набежала на лицо пожилого таксиста, и чему-то мечтательно улыбаясь, он произнес слово «пу-го-вичка». Не дожидаясь моих расспросов, рассказал, что в конце войны оказался где-то в южной Германии на ферме, где работали и украинские девушки, одну из которых звали Олена...
Сергею понравился мой рассказ и, повторив пару раз «пу-го-вичка», он сообщил о роде своих занятий. Этим и ограничилось. Николаев тут же перевел разговор на другое, да я и не любопытничал.
Общий стиль был – избегать публичности, не выделяться, не высовываться. Он и жил по этой старой зэковской заповеди: не высовываться. На его визитных карточках имени не было; адрес фирмы, номера телефонов, факсов, электронная почта – всё. Паблисити чурался, фотографироваться крайне не любил, убегал от фотографов. Потому и остались после него только любительские фотографии, да и тех с гулькин нос.
 
Проницателен был невероятно. Проницателен до прорицания. Это был не просто взгляд опытного моряка, умеющего по приметам предсказать погоду, здесь что-то другое было. Как назвать это чувство? Дар? Талант? Интуиция врожденная? Поневоле приходила в голову мысль о шаманских корнях его.
Когда спрашивали, как это ты все предугадываешь, только улыбался загадочной улыбкой: «У меня сердце-вещун...» Как канарейка в шахте отчаянно машет крыльями, предупреждая о чрезмерной концентрации метана, так и он - опасность чуял за версту.
Однажды рано утром приехал в офис: «Как дела с банком X?» С этим банком фирма много лет работала. «Да ничего вроде... А что?» «Да я всю ночь не спал, чувствую, что-то там не то. Не то».
Тут же связались с банком. Так и есть: приостановилась выплата – банк рухнул. Помчались с сотрудниками в главный офис. Женщину, банковского менеджера, все обступили, разгорячены, и ругань идет, в выражениях не стесняются, кое-кто и матерком обкладывает. Та озирается, прямо зверь затравленный. Папа подошел к ней, осторожно взял за руку, погладил: «Устали вы? Я все понимаю, это ведь не ваша вина, разве в вас лично дело, вы-то причем здесь? Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь...» Уходя, сказал как бы между прочим: «Если будет у вас возможность, дайте нам знать, пожалуйста, но главное, не волнуйтесь, успокойтесь...» Не успели в офис вернуться, звонок от нее: где-то в Голландии сохранился у банка счет, можете оттуда все получить. Сумма была немалая, и фирма, единственная из клиентов банка, ничего не потеряла.
Когда еще в Якутске в министерстве торговли работал, бывало: принимал проверяющего из Москвы. Проводил до этого целое исследование: что любит человек, к чему слабость имеет. Встречал у трапа самолета, тут же машина, да утепленная, как не оценить в мороз пятидесятиградусный? А в машине мелодии любимые высокого чиновника раздаются, музыка тихо играет. Между делом заводил разговор о том, какую еду тот предпочитает. В гостинице - номер лучший, утром на завтрак - яичко в мешочке, каша геркулесовая, сок морковный, прямо как дома.
Когда уже хозяином фирмы стал, приехали однажды из глубинки далекой с заказом на полмиллиона. Сергей их сам в аэропорту встретил, машину в полное распоряжение дал, вечером – ресторан, прием роскошный по полной программе. На фирме удивляются: «Зачем ты это все делаешь? Какой нам прок от них?» Только взгляд короткий метнул: «А кому, вы думаете, они заказ свой отдадут? Да им после такой встречи с конкурентами нашими просто неудобно встречаться будет...»
Фейсконтроль был замечательный. Бывало, приходил вполне респектабельный, солидный на вид господин. Сергею достаточно было поговорить с ним четверть часа: «Клиент пустой как барабан, планы строит, да толка не будет никакого, только шум и пыль». А вдруг пришел кто-то совсем невзрачный и двух слов связать не может. Едва взглянул на него: «Надо дать, сколько просит...» Он и сотрудников своих обучал присматриваться к людям, оценивать их, да разве такому научишь?
 
Дни рождения на фирме справлялись, все собирались, поздравляли именинника, потом прямо на работе отмечали. Дни рождения всех, кроме самого Папы. Да и не любил он этого. К тому же в паспорте у него стояла одна дата, в действительности была другая, сам утверждал, что по-настоящему родился, когда избежал смерти, чудом не утонув. Была вроде еще какая-то – четвертая...
Хотя обожал дарить, сам ничего получать не любил. Если кто-то по незнанию пытался ему подарок сделать, первая мысль была: чего-то хотят. Чего? Пусть не сейчас, не в этот день, пусть с дальним прицелом, но чего-то хотят.
В подозрительности, недоверии, случалось, и перебарщивал. Однажды шахматисту сильному предложили квартиру в другом городе, тот согласился, переехал и квартиру действительно получил. Николаев удивлялся такой доверчивости, рассказывал о собственном случае еще из советского времени, когда какой-то начальник тоже предлагал ему переехать и жилье достойное обещал.
«Подумал я тогда, – вспоминал Сергей, – это мне-то? С чего бы? Нет, здесь что-то не так. Подвох какой-то...» И отказался. Убежден был, что хотят обмануть, обвести вокруг пальца, облапошить.
Говорил: «Заблуждаемся мы не потому, что не знаем, а потому что воображаем себя знающими. Рассуждаем тут, как доллар поднимется. Или опустится наоборот. Всяческие планы строим. А все решает Вашингтон...»
Несмотря на публикуемые обнадеживающие цифры, смотрел на экономику страны с пессимизмом. Видел резкое расслоение в России на очень богатых и очень бедных, полагал что такое расслоение в будущем станет еще заметнее.
Стоимость машины, на которой жена Грызлова, преподаватель в институте, на работу приезжала, оценивал тысяч в полтораста долларов. Комментировал: «Вместо того, чтобы призывать с коррупцией в стране покончить, пусть со своей семьи начнет...»
Все финансовые приемы изучил досконально, разбирался во всяких маржах, фьючерсах, деривативах, опционах. Но от биржи держался подальше, считал акции чистым обманом. Обожал истории про швейцарские, американские банки, как те начинали, с чего капитал нажили.
Читая книги состоявшихся людей, как они удачно по жизни идут, как им все удается, всегда интересовался первоначальным капиталом, хмыкал: «Честно можно заработать только три вещи: мозоли, грыжу и долги. Хотелось бы еще узнать - откуда дровишки? Маленькая деталька, конечно, но умалчивается. Дровишки-то откуда?» Любил историю об удачливом бизнесмене, купившем пару яблок за двадцать центов, очистившим их, продавшим очищенные за сорок, на эти деньги купившим четыре яблока, снова очистившим, снова продавшим: короче, так бы и чистил яблоки, если бы дядя Билл не умер и миллион не оставил!
Рассказал ему однажды о любителе шахмат и меценате Йопе ван Остерооме. «Бизнес, Генна, - элементарная вещь, - заметил как-то голландец, - купил за два, продал за пять, вот тебе и весь бизнес. А шахматы - так сложно, там столько всего есть...»
Зная, что Йоп из семьи очень среднего достатка, спрашивал у голландского мультимиллионера: «А откуда взять-то эти два, чтобы их в пять превратить?» И удовлетворялся ответом: «Как откуда? Заработать, я сам их и заработал», - и разговор снова переходил на коней и слонов, распоряжаться которыми, по мнению ван Остероома, много, много труднее, чем скучная аккумуляция капитала. Слушая этот рассказ, Сергей только недоверчиво морщился и качал головой.
Стратегию фирмы определял сам, но особо долгих планов не строил. Случалось, клиент в офис приходил, картины рисовал: завтра, через три года, в будущем... «Завтра, через три года, - говорил Сергей, когда тот уходил, - а что завтра? Завтра я умру...» Советовал коллеге: «Ну что ты с этим проектом носишься? Представь себе луг, пасутся по нему коровы, ты выбрал одну. Всем она хороша, и красавица, и вымя у нее отличное, а выручка от молока ниже чем затраты на ее содержание, несмотря на все красоты ее. Отпусти ее, пусть себе гуляет, найди другую...»
Мышление его было сугубо конкретным: он обозначал проблему и искал решение в данный момент, в этих обстоятельствах. Скороспелых решений не принимал. Мог долго ждать, чтобы эмоциональная реакция не навредила, а потом делал, что считал нужным. Рациональность и целесообразность ставил во главу угла. В последнее время и спокойствие. Сказал мне однажды, уже не помню по какому поводу, но слова передаю точно: не нужно суетиться, все это не имеет никакого значения. Все это чепуха, не принимайте все так близко к сердцу. Вы думаете, я не вижу, кто честный, а кто менее, не вижу, когда кто-то для себя пытается кусочек урвать, меня надуть пытается, думаете, не вижу? Вижу, вижу все очень хорошо, но внимания никакого не обращаю. Знаю: у человека есть плюсы и немалые, а если ему так лучше, так и пусть. Пусть. И вам - спокойнее надо жить, спокойнее...
 
Кое-кто советовал: «Не развиваешься ты, Сергей, а нужно вверх идти, рынок расширять, на новый уровень выходить...» Такие советы пропускал мимо ушей. Знал, что стремление не отстать от других - один из вернейших способов лишить себя если не счастья, то спокойствия уж точно.
В отличие от накопивших состояние, невозможное истратить в жизненный срок, но продолжающих работать по десять-двенадцать часов в сутки, не дал загнать себя в порочный круг делания еще большего количества денег. И еще. И еще. Чувствовал, наверное, и коварство их, норовящих подчинить себе всю жизнь, заменив собою все радости ее. Но знал и, что деньги свободу охраняют, что нищета с ее лишениями унизительна, делает человека зависимым. Знал это как никто другой.
С детства рассчитывал только на свои силы и верил в себя безгранично. Обладал даром убеждения, говорил: «Я могу обосновать любую точку зрения. Любую». Друзья, вспоминая его, говорят, что духом он был сильнее каждого из них, может быть, добавляя, сильнее нас вместе взятых.
Все хвори старался переносить на ногах, полагал: нельзя лечь - потом не встанешь. В офис порой приезжал - через не могу. На работе старался вести себя, как ни в чем не бывало, чтобы окружающие ничего не замечали.
Во время августовского дефолта 1998 года, когда рубль обвалился в один день, был единственным на фирме, панике не поддавшийся. На общем собрании объявил о своем решении: зарплата в долларовом исчислении у всех остается такой же. И раньше, конечно, безграничным уважением пользовался, сейчас же связь всех с Папой, с фирмой стала еще прочнее. Ведь если бы начал платить в четыре раза меньше, как поступили почти всюду, никто слова бы не сказал, а тут...
Работали тогда, не обращая внимания на время, ведь Сергей мог и поздно вечером позвонить, а то и ночью. Мог и в шесть утра сам в офис приехать. Всяко бывало. И уже через пару месяцев дела снова пошли в гору, да еще как! Николаев все просчитал, понял, что вьетнамцы и китайцы без фурнитуры не обойдутся, на продукцию все равно спрос будет.
Людей к себе подпускал с трудом, если человек был ему не по душе, избегал даже встречи с ним, ставил, как сам говорил, блок. Но если кого-то другом считал, мог сделать все. Приехать ночью, выручить деньгами, лекарства редкие достать, с нужными людьми свести, советом помочь. Мог и малознакомому, а то и вовсе незнакомому помочь. Но альтруистом и добряком не был, деньги очень даже умел считать и безрассудно никогда ничего не дарил.
Дистанцию умел соблюдать, не амикошонствовал. Если для всех, знавших его еще из шахматного мира, оставался Сергеем, для вновь поступивших на фирму был уже Сергеем Николаевичем. Был доброжелателен, но не сентиментален. В офисе мог разговаривать жестко, и наряду с огромным пиететом к нему, не могли не появляться у подчиненных его и какие-то зазубринки на эго, и зависть: человеческое, все очень человеческое. И как бы не было велико чувство благодарности, где-то бессознательно брезжило: пусть щедрый, пусть замечательный, но – азиатчина, оленевод, степной кочевник. Чукча, а смотри – как пошел...
В какой пропорции эти чувства присутствовали наряду с благодарностью и признательностью, можно только гадать. Если, вспоминая Николаева, шахматный журналист, хороший знакомец его, очень к нему расположенный, писал, что во время разговора с Сергеем, мысль мелькала: «Знает же Якут, где надо жить в Москве!» - что же думали о нем те, кто видел его каждодневно, работал у него?
Предпочитал хорошие новости сохранять для себя, для своих: зачем расстраивать человека, похваляясь успехами? На вопрос - как дела? - всегда отвечал что неважнецки: «Такие проблемы невероятные, как выберусь из этой ситуации, просто ума не приложу....»
«Крехать надо, крехать», - поучал ребят. И не зарываться, знать свое место. Анекдот любил о концерте по заявкам, в котором рабочий Иванов заказывает любимую песню «Валенки». Раз, другой, третий. В четвертый просит исполнить фа-минорную фугу Баха. Ведущий: «Не вы...тесь, товарищ Иванов, слушайте свои “Валенки” и не вы...тесь». Так и ребятам повторял: «Не вы...сь, знайте свое место и “Валенки” слушайте».
Объясняя отношения в бизнесе, мог вставить один-другой термин, заимствованный из половой сферы. Редко, но всегда к месту, и уж точно – не в присутствии посторонних.
Говорил: «Фамилии человеку зря не даются. Возьмем, к примеру, - Богачев, Скоробогатова, Коровкин... Какие хорошие фамилии! Или вот вьетнамские: Буй Куок Хай, Нгуен Хонг Хай – прямо душа радуется. А как услышишь – Копейкина, Пустовая, Парская, сразу насторожишься. С такими надо быть оч-чень внимательными!»
Словцо красивое любил. Однажды кто-то начал: «Вот наши конкуренты...» «Какие конкуренты? Соратники! Коллеги!» - не дал ему договорить Сергей. В другой раз, вспоминая свою работу в Якутске, заметил: «И от общественной работы не уклонялся: был председателем похоронной комиссии...»
 
Хотя носил маску наивного простака, дела его говорили об обратном: фирма процветала. Около стендов ее на ежегодных московских выставках всегда было людно. Случалось, подходили клиенты, спрашивали о чем-нибудь. Жался: «Знаете, - говорил, - я ведь вообще ничего не решаю, вот ребята в курсе, они молодые, положительные, они все знают, лучше у них спросите...» И направлял клиентов к каждому, кто был в тот день на выставке: Игорю Лемперту, Мише Жидкову, Марату Мухутдинову, Игорю Самолюку.
Заказчики все принимали за чистую монету, им и невдомек было, что все решал только Сергей, все глобальные решения принимал только он.
Нравилось, когда на выставках его принимали за китайца, корейца, никогда не опровергал этого. Когда спрашивали ребят – вот у вас тайванец такой строгий на стенде был, где он сейчас? – учил не вдаваться в объяснения, только сказать - сейчас подойдет.
И года любил прибавлять себе. Когда заказчики незнакомые спрашивали о возрасте, мог вздохнуть: а мне вот уже шестьдесят стукнуло. И верили ведь. Ребята, глядя со стороны, наслаждались очередным моноспектаклем Папы.
Бурлеск мог устроить из всего. Однажды рассказывал об аквапарке в Дубае, где бывал не раз, о разных горках, особенно об одной, огромной, почти отвесной, какие ощущения испытываешь, когда с нее прыгаешь, как много людей, посмотрев вниз, обратно спускается. Рассказывал с такими подробностями, что все только языками цокали, пока кто-то, усомнившись, не спросил: «А ты сам-то, Сергей, с горки этой прыгал?» «В общем-то, нет...» - честно признался Николаев. Наслушавшись рассказов ребят, соорудил свой собственный, да какой!
Заметил как-то: «А знаете, что Папа Римский сказал? Не нужно много работать. Отдыхайте, больше отдыхайте, беспрестанная работа утяжеляет сердце и очерствляет дух. Это Папа святого какого-то процитировал, не помню уж какого...»
Но хотя в последнее время реже появлялся на работе, контролировал все по-прежнему. Когда люди из регионов в Москву приезжали, казалось им, что человек этот с видом совершенно отсутствующим забрел сюда случайно, со скуки или просто чайку попить. Обманчивое впечатление: он все держал в руках, не упуская из вида ни малейшей детали.
 
Бизнес требует цепкости, хваткости, отсутствия сентиментальности, порой и безжалостности. Всеми этими качествами обладал состоявшийся бизнесмен Сергей Николаевич Николаев. За внешней мягкостью и безразличием скрывалась колоссальная сила воли и железная хватка. На благодушном лице его переговорщик не мог прочесть ничего. Сам же очень хорошо чувствовал собеседника, понимал намерения того на лету, делал для себя выводы и направлял переговоры в сторону собственной выгоды. Этим искусством владел виртуозно, замечательным образом стилизуясь под собеседника, так что заказчики чувствовали себя стопроцентными его единомышленниками. После переговоров они, вероятно, уносили в душе приятное сознание собственного умственного превосходства. И ошибались при этом самым печальным образом.
Не был пессимистом, видящим проблему в каждом шансе и полагающим, что стакан наполовину пуст, но и оптимистом, видящим шанс в каждой проблеме и считающим, что стакан наполовину полон, тоже не был. Он хотел установить где находится кран, наполнить стакан до верха, направив струю в нужную сторону. В свою сторону.
Напоминал лягушку из суфийской сказки. Не утонувшую в крынке молока и не другую, которая, трепыхаясь, сбила масло и выбралась из крынки. На чем обычно заканчивается нравоучительный рассказ о том, что следует бороться до конца. Это не конец сказки: выбравшуюся лягушку тут же съел, привлеченный возней в крынке молока аист. Нет, он был третьей лягушкой, спокойно наблюдавшей за всем и, когда аист улетел, впрыгнувшей в крынку и славно этим маслом поужинавшей.
 
Как и каждый, он носил в себе травму собственной биографии: невозможность установить смысловую связь между собой нынешним и самим собой ребенком, несмотря на всю преемственность этих личностей. В его случае разрыв этот был еще более велик: изнанку жизни он узнал много раньше, чем ее лицо.
Многие преуспевшие люди, оглядываясь на молодые годы, с умилением вспоминают о бедности, нехватках, обидах. Сережа не относился к этой категории. Поселившись окончательно в Москве, сказал, что ни под каким видом не вернется в Якутию, что пребывание там вызывает у него депрессию. Если годы учебы в Питере, шахматы, встречи и поездки запечатлелись для него на цветной пленке, пребывание в Якутии осталось на черно-белой.
Подумал о нем, прочтя однажды рассказ охотника-якута: «Еду по тундре. Зима. Был снег. Снег стал сильный, пурга. Ничего не вижу. Стал замерзать. Нашел волка. Волк мертвый, замерз. Глаза теплые. Я ел глаза. Вот я живой».
Трудно сказать, как смотрели на него бывшие земляки: с гордостью? с недоумением? с завистью? Хорошая знакомая Сергея, тоже якутка, давно работающая в московском банке, утверждает, что во всей республике людей действительно состоявшихся, поднявшихся только два – Сергей да она.
Родственных душ в своей семье не нашел и контакта ни с кем не поддерживал. Даже по телефону не звонил. Отношения с прошлым определил четко: «Я для себя обрезал все это, у них ведь одна только песня – дай, дай, дай...»
Не обладавшие ни его харизмой, ни его талантами, братья Сергея совсем не похожи на него. Да и недуг не обошел их, очень распространенный в тех краях с морозами чудовищными, климатом тяжелейшим: непреодолимая тяга к алкоголю. В племяннице только почувствовал родное что-то, приветил, квартиру в Москве купил, подарки делал.
 
Памятуя старинный завет: аскеза и роскошь одинаково вредят духовной жизни, следует избегать и того и другого, внешне жил довольно скромно. Хотя как посмотреть: можно сказать, что и роскошно. Если настоящая роскошь - отказ от того, чем обладать нужно, и обладание всем, чем хочется обладать.
Провизию закупал в «Азбуке вкуса». Потом «Азбука» ему разонравилась, стал завсегдатаем «Глобуса Гурмэ». Москвичи поймут о какого калибра магазинах идет речь, а иностранцы, в них побывавшие, жалуются, что Москва самый дорогой город в мире.
Фрукты, овощи – в любое время года. Все - свежайшее. Соки – натуральные. Минеральная вода – только французская «Эвиан», считал ее особенно полезной. В последнее время позволял себе изредка бокал-другой красного вина, но оно должно было быть лучшего качества. Лучшего.
Было время, когда Сергей выпивал. Мог с приятелем бутылку коньяка за вечер осушить. Но в 1996-ом у него обострился гепатит, врачи настоятельно рекомендовали отказаться и от спиртного, и от кофе, и Сережа в одночасье бросил пить.
Водой из под крана не пользовался совсем, покупал и пил только очищенную. Посуду мыл специальным раствором, к моечным средствам, в магазинах продающимся, доверия не было: полагал, что они оставляют следы на посуде. Поначалу и компьютер стороной обходил, считал что облучение от него исходит. Постепенно привык, потом и пользоваться научился, но на любительском уровне, больше по сайтам лазал, информацию собирал, да за новостями на шахматном фронте следил. Животных недолюбливал, старался держаться подальше, полагая что они являются переносчиками болезней. Считал, что все вокруг микробами кишит, какие-то перчатки носил. Был зациклен на здоровье, на медицине, правильном питании. Порой это принимало гипертрофированные, гротескные формы.
«Вы не представляете сколько яда, Геннадий Борисович, (обычно мы звали друг друга по имени, но иногда он сбивался на имя-отчество) скапливается в нервах зубов, нервы надо удалять, и как можно скорее, - советовал Сергей. – Я из своих уже давно все удалил». Ловил мой скептический взгляд: «Яд-то прямым ходом из зубных нервов в мозг поступает, а последствия сами знаете какие могут быть...»
В другой раз затеял разговор о металлах, в организме накапливающихся:
«Вот, например, таллий. Знаете...»
«Таля я знал...»

«Он в волосах накапливается, и хорошо если только потерей волос отделаешься, - продолжал Сергей, никак не комментируя мою реплику. - От таллия токсикация всего организма происходит. А у меня весь организм с детства заражен. Вы думаете, наверное, что у вас в организме тяжелых металлов нет? Их выводить надо, выводить. Свинец ведь, даже в малых дозах, знаете как почки разрушает? А на мозг как влияет! Или вот йод возьмем. Если ртути слишком много, йод из организма не выводится. Да и разрыхление десен происходит. Я вам, Г., настоятельно советую к доктору в Эйндховен съездить. Вы думаете, наверное, он самозванец какой? Нет, к нему заранее на прием записываться надо, у него полная приемная, хоть и старенький доктор. Он в Индонезии вашей тридцать лет работал... Очень, очень советую вам заняться выводом тяжелых металлов из организма. И чем раньше, тем лучше. Я вот в Швейцарии был, там клиника специальная для этого имеется, и можете себе представить...»
Такого рода монологи, слегка пострадавшие от того, что положены на бумагу, я да и не я один, выслушивал не раз от Сергея Николаева. Его почти маниакальная забота о собственном здоровье могла навести на мысль о раннем старении, известно ведь, что старость начинается, когда больше денег тратится на поддержание здоровья, чем на его разрушение. Ничего подобного: в общении со своими был веселым и совсем не угрюмым, юношеского склада характера человеком.
Когда друзья приезжали в Москву, всегда приглашал их в ресторан. Чаще всего посещали его любимые: армянский, узбекский. В последний раз был с ним в «Пушкине». Там он чувствовал себя как дома, советовал попробовать то блюдо, это: «Доверьтесь мне, Г. Б., здесь салаты божественные...» Несмотря на то, что в меню можно было найти с десяток самых разнообразных, составлял свой особенный, осведомляясь у официанта из какой именно страны артишоки, действительно ли грибы лесные, как это в меню значится.
«И кореандра побольше, базилику не забудьте, петрушку... Одним словом, сделайте, как в прошлый раз», - пояснял Сергей. Официант записывал, послушно склонив голову: «Слушаю, сударь, конечно, сударь... Как же-с, как же-с, помню, не извольте беспокоиться...»
Когда официант ушел, наклонясь ко мне, доверительным полушепотом: «Зелень очень, очень полезна. Петрушка, Г., знаете, как кровь прочищает! Да и орехи, орехи, конечно. Какие? Любые. Грецкие, фисташки. Фисташки на холестерин отлично влияют...»
Прием пищи не был для него процессом поглощения, но, помимо действительно любовного отношения к еде, присутствовали здесь и элементы эпатажа, игры, так для него характерные. Хотя сам от мяса и рыбы не отказывался, мог разразиться тирадой о пользе вегетарианства. Делалось это тоже главным образом для антуража. Любил послушать, что собеседник скажет, как прореагирует.
Обедали однажды в ресторане Свято-Даниловского монастыря. Здесь был, конечно, тоже элемент шоу для новоприглашенного: обстановка в монастыре соответствующая - монахи, иконы на стенах, тишина. Сразу давал понять, что и здесь частый гость. Подтверждалось: меню даже не раскрыл. Знал, не заглядывая в него: «Карпа запеченного настоятельно рекомендую, рыбка у них прямо из собственного хозяйства, замечательная...»
В пристрастном отношении его к еде было что-то восточное: в древнем Китае кулинария всегда ведь стояла вровень с поэзией, живописью, философией. Но хотя любил изысканную кухню, в еде был умерен. Знал: чтобы наслаждаться, не следует наслаждаться слишком много.
На выходной частенько с друзьями отправлялся сначала в баню, потом в ресторан. Любил эти пирушки задушевные с разговорами, шутками, всем, что греки называли сладкой отрадой. Это был его час, хорошая беседа раздувала пламя и его собственной мысли. С возражениями не очень-то считался, если к выводу какому пришел, собеседника просто не слушал и переубедить его было невозможно. Правда, и не обижался, когда говорили противоположное, давал высказываться.
В последние годы мог пригласить в ресторан какого-нибудь молодого гроссмейстера, наставлял его, поучал, нравилось и как тот озирается в непривычном дорогом заведении. Наблюдал за посетителями, подмечал, что за народ ходит, смотрел на обслуживание, анализировал. Интересен был ему и ресторанный менеджер, и официант. То же и в Сандунах: парковщика возле бани расспрашивал, какой у него бизнес, из чего доход складывается. Пояснял: молодой человек, банщиком работающий, на самом деле кандидат наук, в институте преподает, а в бане подрабатывает. И неизвестно еще, где больше зарабатывает. Вернее, известно где. И тут же выводы делал, обобщал.
Говорил - это рыбная речка, или – эти правильно ловят рыбу, дела у них идут отлично. «Ловят рыбу правильно», «рыбная речка» были любимыми присказками. Не знавшие его, порой не понимали, о чем идет речь; однажды клиент фирмы из Нижнего Новгорода, когда Сергей свой любимый вопрос задал, в недоумении отвечал: «В общем-то у нас в Волге рыба хорошо ловится...»
В Свято-Даниловском монастыре частенько в сауну заглядывал. Работал при ней пожилой мужчина, души не чаявший в Сергее Николаевиче. И не только потому, что тот разговор неторопливый заводил о житье-бытье, о семье, но и потому, что благодарил по-настоящему. Не то что Геннадий Андреевич, после всех процедур руку пожимавший, спасибо говоривший, или кассету со своими речами даривший, вот и вся благодарность. Мыслимое ли дело, чтобы Сергей так по-зюгановски кого-нибудь отблагодарил, да и знал превосходно, какой подарок приятнее всего каждому человеку...
Часто бывая за границей, останавливался в лучших гостиницах. Предварительно наведя справки и сравнив с другими, тщательно выбирал ресторан. Ужинали как-то в одном таком с замечательным видом на амстердамский канал. Заказ делал не суетясь, советовался с официантом по части блюд, сравнивал, переспрашивал. Английский его был вполне пристойным: способный человек, он всему учился на лету, да и поездил уже по миру. Одевался подчеркнуто скромно, но опытный взгляд сразу мог определить качество одежды, обуви. Знал: хочешь быть хорошо одетым – не следует носить, что в глаза бросается. Да и не по нему это было.
Приезжая в Амстердам, отправлялся на самую шикарную улицу. Советовал: «На П.С.Хоффстраат у вас магазины фирменные, все - высочайшего качества, покупать следует только там....» И покупал: ботинок было великое множество; замша, кожа. Отголосок детства? В Якутии морозы, до пятидесяти градусов доходящие, обычное явление, на улицу ходить можно только в унтах: кожаная обувь просто лопается.
Мои эпизодические встречи с ним, почти всегда за дружеским столом, в непринужденной беседе оставили в памяти ощущение любопытства, приятности, легкости, но не думаю, что с ним было так же легко в каждодневном общении. Те, кто работал с ним долгие годы, признают, что Сергей помог им по жизни, и как еще помог! Но сказать, что с ним было легко?
 
В нем сочеталось на первый взгляд несочетаемое: потребность в одиночестве, скрытность, желание спрятаться и тоска по отзыву, отклику, общению.
Как-то простудившись, попросил Игоря Белова приехать, купить молоко, мед. Когда тот вошел в дом, отшатнулся: перед ним стоял глубокий старик. «Посиди со мной немного», - попросил Сергей.
«Начали говорить, – вспоминает Белов, – вижу, он прямо на глазах оживает. Когда через несколько часов я ушел, проводил меня энергичный молодой человек, я же был совершенно опустошен. Я не понимал тогда, что общение с ним надо ограничивать, но после той встречи сделал для себя вывод. Он подпитывался энергией от человека и, не знаю как другие, но я старался не общаться с ним подолгу...»
Случалось: приезжал в понедельник утром на работу после двух дней абсолютного затворничества, а в офисе прямо расцветал. Знал: здесь все свои, здесь может сказать все, что хочет.
Но как бы не стремился Сергей к контакту, к человеческому теплу, общения с кем попадя избегал. Совет мудреца избрал формулой жизни: два важных правила запомни для начала. Ты лучше голодай, чем что попало есть. И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Хотя говорил: самое главное – личная жизнь, сам никогда не был женат. Отношение к женщине было вообще несколько скептическое, настороженное, да и не хотел никого подпускать к себе слишком близко. Полагал, что постоянное присутствие рядом другого человека ограничило бы его самого, минусы перевесили бы плюсы. Считал, что с его здоровьем рано или поздно окажется в инвалидной коляске, в тягость же никому не хотел быть. И вообще считал, что долго не проживет.
Когда только начинал, говорил ребятам: «Хочу, чтобы у вас все было хорошо, чтобы семьи были, дети, все как полагается...» Но когда те решили жениться, поначалу встретил это без особого энтузиазма, где-то и ревновал: невозможно уже будет позвонить в любое время дня и ночи, отдать распоряжение или затеять долгий-долгий разговор. Но потом привык, звонил когда действительно необходимо было, спрашивал всегда во время ли, не мешает ли. Когда у тех дети пошли, неподдельно радовался, интересовался – как там Гриша, Юленька или Софочка? Не забывал дней рождения маленьких, поздравлял, делал подарки. Его друзья, их семьи стали фактически его семьей.
Любил анекдот о бизнесмене, то ли размышляющего вслух, то ли угрожающего конкуренту: «Главное, чтобы дети не попали в приют». Делал все, чтобы они, папины дети, могли твердо стоять на ногах и не попасть в приют ни при каких обстоятельствах
Говорили мы с ним на разные темы, но не помню, чтобы Сергей затеял разговор о музее, концерте, выставке. Только ли патологическое отвращение к скоплению людей было причиной этого? Как-то завел с ним разговор о пианисте Н.П., на концерте которого был днем раньше. «Как же, как же, - сказал Сергей, - знаю его, акула и немалая, следил, как он за бывшую квартиру Брежнева на Кутузовском бился...»
Иногда смотрел телевизионный канал «Культура». Но и здесь подмечал детали, с искусством имеющие мало общего. Однажды включил телевизор: какая-то пьеса Островского. Засмотрелся: «Вот купцы в России! Двести лет прошло, а ничего не изменилось, ну прямо сегодняшний день, раньше лабаз был, теперь фирма, а что с того?» Российскую Православную Церковь рассматривал как огромную бизнес-структуру: экономическую организацию со своими специфическими проблемами и приоритетами. Как-то начал рассуждать о Новом Завете и тоже с позиций чистого ratio. Сравнивал, что пишут в Библии с собственным опытом, комментировал.
Рассуждал: вот газеты пишут - этот мультимиллионер, другой - миллиардер, а если присмотришься – дутые фигуры. Артем Тарасов, например. Видел его однажды в аэропорту, он с пакетом шел из дешевейшего супермаркета и сыну объяснял что-то о напитках, которые и купить-то не может. Его за миллионера считают, а на самом деле обыкновенный мошенник, не более того... Когда умер Паваротти, сказал: все/tr только и говорят - состояние оставил, миллионы, а на самом деле - только долги. Полуживой вынужден был петь: с долгами-то надо было как-то расплачиваться!
К спорту был равнодушен. Если смотрел футбол, то только грандов - Бразилию, Англию, Италию. В последнее время, правда, стал больше интересоваться: там такие деньги крутятся, интересно, зачем дают, кто, за счет чего все функционирует?
 
Как и разные формы любви, любовь к шахматам бывает всякая. Сергея Николаева больше чем сам процесс интересовала природа успеха, психология единоборства, в последние годы и место шахмат на огромном товарном рынке, где продается и покупается все.
Он никогда не говорил конкретно о вариантах, комбинациях, новых идеях в дебюте. Его занимало другое: околошахматная обстановка, люди шахмат. Любил вспоминать тех, кого знал, интересовался, как сложилась жизнь у Х, что поделывает Z, остался ли в шахматах, а если ушел – куда? Порой спрашивал о людях, которых потерял из вида едва ли не четверть века назад, говорил о них, будто видел вчера.
Он редко давал покой мыслям, и ведя нескончаемые беседы, поглощал время собеседника, порой зашкаливая за отметку, считающуюся общепринятой, давал выход постоянно роившимся в его голове идеям. Звонил бывшим коллегам, разбросанным по городам и весям огромной страны, звонил старым знакомым, живущим вне России. Затеяв долгий разговор, мог порой перейти грань, становился утомительным, а то и надоедливым, сам не замечая того.
«Папа, ну сколько можно, мы ведь уже говорили об этом...» - взывал к нему Игорь Белов, когда Сергей во время трехчасового, начавшегося поздним вечером и плавно перетекшим в ночь телефонного разговора, продолжал развивать свои идеи. А он подкладывал все новые и новые поленья в затухающий костер и продолжал говорить, говорить...
Сказал мне однажды: «У вас на Западе все сложнее, но и проще в то же время, потому что прозрачнее. У нас же - другие правила игры». Порой задумывался сам о переселении на Запад, но больше абстрактно. Кем стал бы Сергей Николаев с его талантами и харизмой за пределами России можно только гадать, не исключаю, что и здесь сумел бы добиться успеха. Но где нашел бы тех, с кем ему было бы понятно, приятно, легко? Собеседников, слушателей?
Он соответствовал своему времени, в котором рынок проник в подкорку и укоренился как мера вещей, а человек все больше и больше становится экономическим существом. И как старые вина, не терпящие перевозки, был он хорош только на родной почве, да и среда, в которой раскрылся талант его, была чисто российской. Думаю, что по-настоящему он мог существовать только в пределах этого замкнутого пространства с его собственными правилами и понятиями.
Написал длинную, с цифрами, таблицами и схемами статью. Называлась она «Экономика российских шахмат. Хроника падения». Он не предлагал заняться подъемом утонувшего материка: феномена советских шахмат, понимал, что это невозможно. Просто ему казалось, что в новых условиях следует сократить профессиональную составляющую до пропорций, кажущихся ему разумными: «нужно хотя бы эмпирически определить, сколько нужно гроссмейстеров и мастеров в рыночных условиях. Стоит ли тратить деньги на подготовку в будущем безработных гроссмейстеров?» Совершенно осознанно избегал даже словосочетания «шахматный профессионал», объясняя: «реалии последних лет изъяли экономический смысл этого термина».
Писал, что «потребность высказаться возникла у него после бесед с друзьями и подругами, которые продолжают выступать турнирах, потому что некоторые из них уже который год думают о завершении карьеры, но у них нет реального приложения сил». Признавал, что статья не является научным трудом, а просто размышлениями человека, любящего шахматы. Беспокоился: «Поймут ли, не нанесу ли кому обиды, нужна ли вообще статья?»
Статья вызвала немало хвалебных откликов. Он читал их с большим вниманием, знаю, кое-кого сам просил отзыв написать. Несмотря на внешнее безразличие к реакции окружающих, был честолюбив чрезвычайно и мнение других, признание на самом деле было очень важно для него.
Хотел помочь слишком увлекшимися чарами Каиссы или, как полагал, одурманенными этими чарами. Хотел предостеречь, чтобы не перебивались потом с горького турнирного хлеба на терпкий тренерский квас. Ведя душеспасительные беседы, выступал по отношению к молодым в роли миссионера, дядьки, учащего тех уму-разуму.
Мог сказать выбравшему профессиональный путь: «А о будущем ты подумал? На ветеранов, в турнирах играющих, посмотри, ведь они как столбики на дороге, каждая пробегающая собачонка ногу норовит на них поднять! И не жалуйся потом, что упустил время, что я не предупреждал, что не знал...»
Когда при нем молодые начинали хвастаться победами над звездами угасшими, всегда прерывал: «Да не Портиша ты обыграл, ты его однофамильца обыграл. Когда Портиш в шахматы играл, ты с ним никогда и встретиться-то не мог, а ты говоришь - Портиша обыграл».
В другой раз сказал при нем кто-то, что у Романишина, мол, легко выиграл. «У Романишина, говоришь? Да ты знаешь, как Олег Романишин играл, каким замечательным гроссмейстером был? А ты встретился с бледной тенью его, однофамильцем, а теперь расхвастался тут...»
Когда вспоминали при нем, как он у Таля блиц-партию однажды выиграл, обрывал всегда: «Разве это был тот Таль, шестидесятых? Ведь Миша уже полуживой был...»
Уверял молодых, что слишком велик риск, что если возникнут проблемы, на решение их не будет времени. Что вексель подписывается, по которому платить надо будет не в конце жизни, а уже в зрелом возрасте, а то и раньше. Хорошо, если удастся продержаться до сорока, потом ведь все равно спад неизбежен. А пенсия? А медицинская страховка?
Сравнивал: менеджер, инженер, врач, компьютерщик будут востребованы, даже если они средней квалификации и звезд с неба не хватают, но человек, ничего другого не умеющий кроме передвижения фигур на шахматной доске, к тому же только на среднем уровне, кому он нужен? Вывод делал безоговорочный: «спорт высших достижений будет экономически очень рискованным и краткосрочным бизнесом только для нескольких десятков необычайно одаренных шахматистов».
Живописал: полянка, на травке резвятся зайчата, а вокруг волки бродят, и голодные. Раньше волков в профессиональных шахматах было не так уж много, а теперь их расплодилось великое множество, и зайчат на всех не хватает. Диспропорция, а природа не терпит диспропорции.
«Условия, говоришь? Кровать гостиничная да бутерброды, вот какие условия у тебя будут! Брось ерундой заниматься», - говорил Николаев своему другу Сергею Шипову, когда после окончания мехмата университета тот решил продолжить шахматную карьеру.
Шипов стал гроссмейстером, нарастил рейтинг достойный, стал спаррингом Каспарова, все вроде образовалось. Но когда однажды Николаев поинтересовался жизнью профессионала, Шипов отвечал: «Ой, прав ты был, Сергей, кофе да бутерброды...»
Николаев только губы поджимал: «Когда в шахматы играть надо было, он математикой занимался, а когда надо было бы делом заняться, он в шахматы ушел...»
Говорил: я отучаю от шахмат. Утверждал: шахматная зависимость пагубнее многих других. Полагал, что «отучение» женщин от этой зависимости – дело практически безнадежное, с мужчинами – тоже непросто, но здесь градации имеются.
«Шахматы, - повторял, – своего рода инвалидность. С кандидатами в мастера еще что-то можно сделать, обучить их нормальной профессии, кандидаты в мастера – третья степень инвалидности. Мастера – вторая степень, тут уже труднее, здесь требуется индивидуальный подход, длительная работа. Гроссмейстеры – инвалидность первой группы! Гроссмейстеры уже не смогут работать, это безнадежный случай. Есть исключения, конечно, но их единицы...»
 
Мы с ним тоже не раз обсуждали эту тему. Признав, что так строго профи не сужу, затем что к ним принадлежу, говорил, что он слишком суров, предлагая молодым столь категорический выбор. Что в ситуации «или-или» любой выбор неправилен, а если колеблешься между двумя путями, следует выбирать верный.
Сережа, оставляя меня наедине с моими виньетками, опускал на землю: «Вы, Г.Б., в Интерполисах, Хоговенах да Лас-Пальмасах играли, со стартовыми и немалыми, да на всем готовом, что вы знаете об опенах? Эти постоянные жалкие разговоры: где от организаторов можно получить гостиницу с завтраком, какой приз надо взять, чтобы расходы хотя бы отбить? А пересуды бесконечные, что гроссмейстеру N, известному проныре, удалось получить на 50 долларов больше, чем другим с таким же рейтингом, что на турнире в Z можно пить вино в неограниченном количестве, а в Y ужином кормят, что какой-то команде региональной бундеслиги требуются игроки с коэффициентом не ниже 2550, интересно, а если сейчас 2530, но в полугодовом давности списке было 2550, имеет ли смысл проситься? И все эти проблемы обсуждаются зрелыми мужами, никогда за свою жизнь не научившимися ничему, кроме переставления фигурок на поля, которые им лучшими представляются... Да, кстати, а Тимман где сейчас? В первые триста мирового рейтинга входит? А фарерцу ему приятно было проигрывать, ходов в двадцать, кажется?»
Ссылаясь на Будду, я говорил, что каждый должен решать для себя сам, что никто не может сделать нас счастливыми или несчастными, что можно быть счастливым, оставаясь всю жизнь на вторых и на третьих ролях, да и только ли в деньгах счастье?
Он и здесь не соглашался со мной: «Вы бы, Г.Б., вспомнили то время, когда Будда и Буддой еще не был и не знал, что такое смерть, - и снова аранжировал излюбленную мелодию. - А что, Будда в опенах играл? Или за клуб в Шлезвиг-Гольштейне в региональной бундеслиге за пару сот марок, как мне предлагали в свое время?...»
В другой раз я вспомнил разъезжавших по миру трех теноров, получавших по миллиону за концерт, в то время как музыканты аккомпанировавших им оркестров были довольны сотней-другой долларов и тем не менее на судьбу не жаловавшихся. «Да я о том же и говорю, а разве в шахматах не то же самое? - прерывал меня Сергей. – Несколько теноров, а остальные? Так музыканты хоть до пенсии в оркестре сидеть будут...»
Я не сдавался и говорил, что молодые совсем не думают, что будут делать на подходе к пенсионному возрасту, и живут как живется. Что он хочет заставить их загодя, ранней весной готовить дрова на зиму; задуматься о времени, которого в молодости такая неисчерпаемая бездна, что его просто не существует.
Говорил, что нельзя сделать фильм, не истратив большого количества пленки, нельзя написать что-то стоящее, не вымарывая текст. Что и в шахматах, для того чтобы попасть на вершину, даже на предгорья ее, требуется время, не все ведь от рождения фишеры, каспаровы и карлсены. Что шахматист в большинстве случаев продвигается вперед толчками, как минутные стрелки станционных часов, а он предлагает едва ли не при первой задержке стрелки задуматься, не испорчен ли механизм.
Вспоминал Стейница писавшего, что шахматы требуют всего человека полностью, что же говорить о шахматах начала XXI века? Говорил, что все гроссмейстеры-подростки, будущее сегодняшних шахмат, и в школе-то по настоящему не учились, что время, отданное школьным занятиям, урывается от шахмат и наоборот. Что успешное совмещение шахмат и высшего образования в наши дни вообще невозможно. На что же делать ставку? И когда? И кто должен определять степень таланта?
В чем-то соглашаясь со мной, он настаивал, что после пары неудачных турниров следует всерьез задуматься о продолжении карьеры, иначе заиграешься - и пути назад нет. И решение надо принимать как можно раньше: если результатов нет в ранней молодости, надо сходить с дистанции, переключаться на что-то другое.
Утверждал, что даже полное погружение в шахматы не гарантирует успеха. Называл фамилии российских шахматистов, сделавших ставку на шахматы, спустивших учебу на тормозах и в результате оказавшихся у разбитого корыта.
Я пытался возражать, ссылаясь на свободу, на отсутствие начальника, рутинной работы с девяти до шести, до которой еще добраться надо, да и обратно до дому, глядишь – и день прошел, не заметишь, так и жизнь вся пройдет, а здесь - на вольных хлебах, да и поездки, мир видишь...
«Поездки? - не соглашался, Сергей. - А если тебе далеко не двадцать и мира уже навидался, да какого мира? - стен третьеразрядной гостиницы и турнирного зала, или вы думаете, Г., что участники опенов обзорные экскурсии по городу до тура делают да по музеям ходят?»
Норовя уйти в более высокие сферы, я говорил, что это вопрос приоритетов. Вспоминал американского гроссмейстера Кеннета Рогоффа, с которым играл в межзональном еще в 1976 году. Оставив игру, Кен закончил Йельский университет, стал одним из ведущих экономистов в мире, главой Международного Монетарного Фонда. Пару лет назад в одном интервью Рогофф сказал: «Шахматист – это свободный художник и живет, как свободный художник, - и, вздохнув, добавил, - я тоже когда-то мог выбрать этот путь...»
Сергей был готов и к такому повороту: «Это он потому сказал, что сейчас финансово независим. Да и не молод уже, оттого-то и юность представляется ему в розовом свете...» И снова повторял, что рынок переполнен, что жизнь коротка, а молодость – тем более.
Здесь уж я не мог не согласиться с ним. Имитируя Смыслова, вздыхал: «Ах, Сергей, Сергей, вам ли о возрасте говорить, вы ведь еще молодой человек. У вас еще жизнь фактически впереди...» Гладил по шерстке: «Легко сказать - из шахмат уйти, а куда? Сколько в бизнесе Николаевых, чтобы на работу брали и учили терпеливо?» Да и почему он думает, что шахматисты обладают большей скоростью обучаемости и какими-то особыми талантами в других областях?
Говорил, что огромная шахматная пирамида состоит не только из пика, но и из фундамента, из стен, которые в конечном итоге верхушку и образуют. Что без них эта верхушка просто не была бы даже оценена по достоинству.
Падкий на сравнения, приводил китайскую притчу о лесе, в котором самые толстые стволы деревьев идут на корабельные балки, из менее солидных делают крышки ящиков или стенки гробов, тонкую поросль пускают на розги. И только искривленные деревья ни на что не годятся – им удается избежать страданий пригодности.
«Так вы, Г., полагаете, что это приятно, когда тебя на стенки для гробов используют? – резонно спрашивал Сергей. - А настоящее удовольствие от игры как раз и получают те, кто страданий пригодности избегают, им-то ведь не надо никуда отбираться, нормы выполнять, о призах думать». И поощрительно взяв меня за руку, повторял с удовольствием: «Страданий пригодности избегая, именно страданий пригодности...»
Вычитав где-то, что и плохие поэты тоже нужны, что по их следам, по их неудачам, проходят великие, что нужны сотни Поярковых и Стражевых для одного только Блока, я не сдавался. Сергей парировал сразу: «Красиво сказано, что и говорить, но к реальности все это отношения мало имеет. А у поярковых и стражевых спросили - довольны были они своей жизнью?»
 
Не могу сказать, что все наши разговоры были спорами, скорее это были дискуссии о проблемах шахмат, об их будущем.
Он сокрушался, что мало пишут о том, что среди шахматистов совсем нет заболевших болезнью Алцхеймера: «А все почему? – говорил Сергей, - шахматы постоянно задают работу мозгу; жалко, что даже исследований на эту тему не делалось, уверен, результаты показали бы, как шахматы полезны...»
Любил пофилософствовать: считал зайцами, но одетыми в крепчайшую броню фантастического, отработанного до тонкостей дебютного репертуара, некоторых, стоявших на самом верху шахматной пирамиды. Кое-кого, рангом ниже называл волками, полагал, что ежели им удастся пробить эту броню, они могут прекрасно сражаться с великими зайцами, этой броней покрытыми.
Ему нравилось, что Александр Бабурин в Дублине занимается не тренерской, а педагогической работой, учит детей в школе. «Шахматы следует направить именно в сферу педагогики, - говорил Сергей. - Будут довольны и дети – интересная, замечательная игра, и родители - хорошо для умственного развития ребенка, да и шахматные профессионалы в роли учителя получат твердый кусок хлеба».
Нравилась ему и история об аристократе времен Горация. Как отомстил он досадившим ему молодым людям: одаривал их богатой одеждой и деньгами, возвышая тем самым в собственном представлении, покуда одежда не сносилась, а деньги не разошлись, после чего эти люди оказались во много раз более обездоленными, чем прежде.
«Да это же участь каждого профессионала, - седлал любимого конька Сергей. – Я же говорю, что рынок переполнен, шахматисты нуждаются в оплате своей работы, а работы этой рынок предоставить им не может, ее просто нет в таком количестве...»
И здесь уже не мог ничего возразить я. Смиренно признавая что не знаю правильного ответа, снова начинал рассуждать о жизненных приоритетах, хотя и думал про себя: даже если с прагматической точки зрения он и прав, общих рекомендаций здесь нет. Да и существуют ли такие вообще? И не являются ли теории его просто-напросто компенсацией за собственную, не сложившуюся шахматную карьеру? Попыткой реванша?
Однажды, когда он читал молодым очередную жесткую лекцию, Игорь Белов, увидев их понурые лица, заметил: «Не обижайтесь на него, ребята, - это Сергей Николаевич так комплексует, это у него комплекс нереализованных возможностей собственных, оттого-то он так с вами и суров».
Смысл в этих словах, конечно, есть. Повторюсь: был Сергей Николаев человеком очень честолюбивым; нереализованные в шахматах амбиции с блеском проявились в бизнесе. В часто повторяемой им фразе: да это же шпилеры, у них мозги девственные, что они о жизни знают, что умеют? - слышно, конечно, превосходство состоявшегося в социуме человека. Но, может быть, и глубоко запрятанная ностальгия по тому времени, когда сам он тоже был таким шпилером?
Однажды в Петербурге навестил Сергея Иванова, с которым был дружен еще во времена студенчества. Был поздний вечер и Николаеву вдруг позвонили из какого-то региона: на складе обрушились огромные стеллажи с продукцией: все рухнуло, что делать? Сергей стал тут же хладнокровно давать указания.
«Видишь, - сказал он питерскому гроссмейстеру, закончив инструктаж, - ты должен думать о том, каким образом пешечные слабости на ферзевом фланге у соперника использовать и при этом под атаку не попасть, а я должен совсем другие вопросы решать...» Cлышится здесь, конечно, гордость успешного бизнесмена, но, может быть, и какая-то другая нота? И кто может знать, что важнее в этой жизни – слабая пешка на b6 или обрушившиеся стеллажи с пуговицами?
Не то что защищая, но пытаясь объяснить менталитет сегодняшних шахматных профессионалов, я говорил, что их отношение к жизни напоминает менталитет молодых людей в Японии, называющих себя «фурита», сленговым словом, составленным из английского «free» и немецкого «arbeit». Фуритас – по статистике их около трех миллионов - не имеют постоянных занятий, предпочитая работу, которая им по душе, и делают ее, когда им это нравится. Снова начинал говорить о приоритетах, Сергей что-то отвечал, и разговор наш постепенно сползал с узенькой шахматной колеи на куда более широкую полосу, к вечному и грустному вопросу о смысле жизни.
 
Как и у каждого, было у него их три: публичная, частная и тайная. Хотя публичную жизнь Сергей Николаев всячески драпировал разноцветными тканями, была она известна. Меньше можно сказать о его частной жизни, даже если внешняя сторона ее и не являлась особым секретом. О тайной жизни его нельзя сказать ничего.
Проведшие с ним бок о бок многие годы и видевшие Сергея в самых различных ситуациях, были уверены, что знали его абсолютно. На самом деле, правда о человеке неисчерпаема и неведению этому нет конца. Правда неизвестна никому, и очень часто самому человеку известна еще меньше, чем кому-либо. Всегда казалось, что у него есть еще какой-то слой, в который не допускался никто. Недоверчивый, он съедал себя изнутри: люди его склада, погруженные в самих себя, поедают собственное сердце.
Появился ли у него «wealth fatigue syndrome», симптомами которого являются депрессия, одиночество? Синдром нередко встречается у людей состоявшихся, но потерявших ориентиры в жизни, а депрессия и тревожность возникают из-за усталости от самого себя? Может быть. Все может быть. Не знаю. Знаю только, что московский целитель, к которому ходил Николаев, был не только специалистом безоперационного лечения и мануальной терапии, но занимался и снятием порчи, негативных подключек, нейтрализацией магического и психического нападения, проблемами, связанными с одиночеством, выводом из депрессий и фобий. Как и очень многие в сегодняшней России, где официальное признание получили не только доктора такого рода, но и маги, астрологи, спириты и экстрасенсы, Сергей верил целителю, утверждал, что тот помог ему.
 
Сказал однажды: энергии до черта, а как воплотить ее во что-нибудь? Ведь заботы о собственном здоровье, сколько бы времени он не посвящал им, не могли стать жизненным приоритетом для такого человека как Сергей Николаев. Став финансово независимым, он столкнулся с проблемой, известной состоявшимся людям: будущее обеспечено, впереди еще кусок жизни и немалый, что дальше? Как заполнить образовавшийся вакуум, когда шахматы – пройденный этап, а бизнес, пусть и требующий хозяйского глаза, налажен, все идет своим ходом?
Он иронизировал, определяя степени инвалидности шахматистов, а в самом конце оказалось, что инвалидность у него самого. Говорил ведь не раз, что увлекшегося шахматами в детстве, деревянные фигуры редко отпускают. Не отпустили и его: он вернулся в шахматы. Пусть в другом качестве, но вернулся.
 
В отличие от жившего два тысячелетия тому назад Мецената, он не родился богачом, Николаев стал меценатом. Советчиком, другом и меценатом многих шахматистов.
Роман Скоморохин, живущий в Нижнем Новгороде, начал работать на фирме в 1997 году. Он вспоминает: «Если мне случалось бывать в Москве, я, конечно, всегда встречался с Сергеем. Когда заходили в магазин и я покупал что-нибудь, Папа не давал мне даже достать кошелек. Всегда сам платил за покупку, буквально насильно заставляя приобрести еще пару обуви, еще две-три рубашки. “Возьми, - говорил, - слушай меня, Роман, бери, пригодится...” И так буквально во всем. И если что-нибудь обещал, никогда не забывал. Качество это очень редкое в наши дни, очень. Папа никогда не забывал ничего...» Зная, что человек в чем-то нуждается, говорил невзначай: «Вот я достал...», - и называл половинную цену вещи, чтобы хотя бы внешне приличия были соблюдены. Сотрудникам фирмы, до сих пор каждую среду с энтузиазмом футбольный мяч гоняющим, форму приобрел, реквизит, за аренду стадиона платил. Сам на этих матчах не бывал, но полагал, что если ребятам нравится, хорошее настроение создает, то и для дела полезно.
Последнее время был в тесном контакте с директором швейной фабрики, женщиной из провинции, как и он, страдавшей от гепатита. Стали перезваниваться. Сергей ей советы давал, какие-то интернетовские сайты рекомендовал, выслал литературу, диетами делился. Он никогда в глаза не видел этой женщины.
Мои жалкие попытки расплатиться в ресторане Сергей пресекал железной рукой: «Как вам не стыдно Г.Б., об этом не может быть и речи...»
Приезжая из-за границы, одаривал всех. Знал членов семей своих ребят, нередко и им гостинцы привозил. В последние годы ввел обычай: ежеквартальный выезд всех куда-нибудь. Иногда и за границу отправлялись за счет фирмы.
Игорь Белов вспоминает, как в самом начале 90-х решил обменять двухкомнатную квартиру в Подольске на трехкомнатную. Попросил помощи у Сергея, тот сказал, что подумает. Белов: «Я даже обиделся на него сначала. А он потом говорит: “Мелко берешь, тебе не о квартире в Подольске думать надо, а в Москву перебираться”. И комбинации сразу всякие стал приводить, цифрами сыпать. “Я тебе дам, сколько хочешь, и отдашь, когда сочтешь нужным, тебе надо на ноги становиться, жить хорошо...” – cказал. Кто еще так поступил бы? Кто? Мы с ним одногодки, я тоже кое-что повидал на своем веку, но таких людей как Сергей больше не знаю. Он делал добро просто так, добро ради добра. Машину хочешь поменять – какую хочешь? медицину оплатить – нет проблем, другое что – пожалуйста... Я ему по гроб жизни обязан, да и не я один. Когда на прощание с ним пришел, увидел на фирме работающих. И все они чем-нибудь да обязаны Сереже. Все. Всем он помог, всем добро сделал. Потому многие семьями пришли и плакали многие...»
Он остро чувствовал быстротечность времени, недолговечность человеческой памяти. Хотел извлечь из небытия имена людей, посвятивших жизнь шахматам, вспоминал замечательного тренера Виктора Голенищева, других, теперь прочно забытых. Расспрашивал о Георгии Борисенко (1922), просил найти его адрес, зная, что замечательный мастер, пусть и не живущий сейчас в России, остался совсем один, нуждается очень.
В последнее время навещал Веру Николаевну Тихомирову, посылал в случае нужды машину с шофером, помогал. Подолгу беседовал с ней. Публикация о Тихомировой, появившаяся в «64» к ее девяностолетию, вся фактически подготовлена Сергеем Николаевым.
Писал: «С морально-этической точки зрения нет сейчас важнее вопроса, чем пенсии ветеранам». Сам никогда не появлялся на вечерах и ужинах товарищеских ветеранов-шахматистов, а те даже не знали, кто давал деньги на эти встречи.
Когда заболел Игорь Зайцев, часто приезжал к нему. Могли часами говорить о шахматах, старых временах, людях игры. Говорили о религии, о нетрадиционной медицине. Верил во внутренние возможности организма, однажды принес книжку «Неизлечимых болезней нет».
Игорь Аркадьевич вспоминает: «Знакомы мы были шапочно. Раскланивались, если в Клубе встречались, перекинулись, может быть, парой фраз, но не более того. Когда я заболел, стал Сергей приезжать ко мне. Не знаю почему, у меня сразу возникло доверие к этому человеку, он проникся моими проблемами и каждый приезд его придавал мне сил и бодрости. Когда понадобились деньги на операцию, ничего не говоря и не прося взамен, просто приехал и дал».
Узнав о тяжелой болезни Кости Асеева, доставал лекарства, звонил в Питер, поднимал настроение. Помогал Александру Панченко, и тот обязан ему многим, очень многим. Да и мало ли кому не помогал. И не только материально. Вспоминает Артем Тимофеев: «Раскрывал мне глаза Сергей Николаевич на многие вещи. Ему нравилось делиться мыслями, рассказывать что-то из недавно прочитанного. И дар убеждения имел: хотя говорил ненавязчиво, все его слова, все встречи с ним откладывались, отложились в памяти. Советы давал не только шахматные. Учил, что в любой обстановке нужно оставаться самим собой, говорил, как питаться правильно, что делать во время турнира, как отдыхать. Говорил что не следует замыкаться только на игре, что шахматы не вызывают добрых чувств в человеке, эгоизм развивают. Многому научился я от него, до чего вряд ли когда-нибудь дошел бы сам. Можно сказать, что был Сергей Николаевич моим духовным наставником. Я доверял ему, как будто мы были очень долго знакомы. Повезло мне, просто повезло встретить человека с такой душой...»
 
В древней Греции слово «идиот» означало человека, не принимающего участия в общественной жизни. В чьих-то глазах Сережа, не имевший желания выходить на авансцену, был, если не идиотом, то человеком странным, эксцентричным. Нечасто встречающуюся доброту мы принимаем порой за эксцентричность, а то и глупость. В глазах многих Сергей Николаев тоже был эксцентриком. Но мало есть на свете вещей дороже такой эксцентричности.
В последний свой год помимо статьи на московском сайте опубликовал несколько бесед с шахматистами на питерском. Состоялся его выход, пусть и осторожный очень в публичность. Публичность, которой он бежал, и к которой в глубине души стремился. Но когда ему, состоявшемуся бизнесмену, предлагали войти в какие-то структуры, познакомить с людьми влиятельными в российских шахматах, отказывался. Думал, правда, сначала, но потом отказывался.
Трудно сказать, чем руководствовался Сергей Николаевич, ведь он так хотел признания. Скорее всего срабатывал его всегдашний инстинкт - не засвечиваться, не высовываться – и инстинкт этот побеждал честолюбивые порывы. Или, может быть, чувствовал, что, выйдя в свет, потеряет этим какую-то часть своей свободы? Не знаю, как обстоит дело со словом «свобода» в якутском, но в чукотском это слово отсутствует, ближайший синоним - «сорвавшийся с цепи». Он не хотел быть привязанным к какой-либо цепи.
Однажды говорили с ним о портретах людей шахматного мира, написанных мною. Больше других ему понравился Макс Эйве. Эйве? Было удивительно услышать именно это имя, особенно сравнивая скромного Профессора с брызжущими темпераментом и талантом гигантами игры, кого мне посчастливилось встретить на жизненном пути. Сейчас я думаю, что подчеркнутая скромность Эйве, работоспособность, умение держаться с достоинством и выполнять свою миссию при любых обстоятельствах явились причиной того, что фигура голландского чемпиона мира оказалась для него наиболее близкой. И, быть может, более важное: ему нравилась роль человека, ушедшего из шахмат, полностью состоявшегося в социуме, а потом вернувшегося в них уже в качестве верховного главнокомандующего.
В конце жизни на вопрос, с какой ролью он бы смирился, Набоков отвечал: «Первым делом энтомолог, исследующий джунгли, затем шахматный гроссмейстер, затем теннисный асс с неотразимой подачей, затем вратарь, взявший исторический мяч, и, наконец, автор груды написанных произведений «Бледный огонь», «Лолиты», «Ады», которые обнаружили бы и опубликовали мои наследники».
Думаю, что Сергей Николаев от высшего, пусть такого выцветшего титула в шахматах, тоже бы не отказался. А так – роль президента ФИДЕ, полагаю, его удовлетворила бы, или, на худой конец, суперэдвайзера. Советчика по всем аспектам развития шахматной игры, в которой он всегда оставался, даже когда, казалось, отошел от нее на значительное расстояние.
 
Перед тем как переехать в московскую,/td ставшую для него последней квартиру, три года жил за городом. Очень любил гулять и гулял часами, у него и маршруты собственные проложены были. Завел кроссовки, даже дождь не был помехой, брал с собой зонт, а то мог и без зонта обойтись. Всегда в одиночестве, в размышлении. Знал ли о привычках философов, так ценивших одинокие дальние прогулки? Привычкам своим не изменил, когда переехал в Москву в район Новых Черемушек. Мог и там часами гулять, Воронцовский парк ведь совсем рядом.
Игорь Лемперт вспоминает, как во время одной совместной прогулки пошел сильный дождь, но Сергей, как ни в чем не бывало, шел себе и шел, и говорил, говорил, не обращая внимание на струи, стекающие по плащу. Обо всем, о шахматах, о фирме, о будущем. Говорил и об опасности, которая всегда рядом, в последние годы не только на уровне уличного оскорбления.
Ощущал волну, направленную из будущего? Кто знает. Но как будто чувствовал что-то. Пред-чувствовал. Если для друзей и коллег Сергей был свой, для многих становился чужим, после того как они бросали взгляд на его лицо. Он знал это очень хорошо. Знал и боялся. Друзья свидетельствуют: страх этот всегда был с ним. Всегда. Он и им говорил: «Не шатайтесь без дела где попало. Опасайтесь...»
Скопления людей избегал. Однажды во время талевского мемориала проводил меня до дверей Клуба на Гоголевском. Предложил: «Зайдем, Сергей, на минутку хотя бы, тур сегодня интересный, Крамник с Шировым играют...»
«Нет, нет и не уговаривайте Г., там масса народа, тот подойдет, этот. Нет, нет, не для меня это... Если будет время до отъезда, дайте знать, а сейчас и не уговаривайте, не уговаривайте...» Так и не зашел тогда в Клуб.
В последнее время периодически отпускал водителя, пользовался общественным транспортом. Нравилось ему на метро поехать, а то и на трамвайчике, за людьми понаблюдать, разговоры послушать.
 
17 октября 2007 года был большой футбол: Россия-Англия. Опасаясь человеческих масс, был настороже и тогда, но все-таки отправился домой на метро. В тот день решил, что переждет, пусть схлынет толпа. Обычно уезжал из офиса часа в четыре, полпятого, но тогда впервые за многие годы остался на работе допоздна: какое-то предчувствие было уже.
20 октября снова поехал домой на метро. В этот день его сердце-вещун молчало, да и биться ему оставалось чуть больше часа. До своей станции доехал благополучно. «Новые Черемушки». Зашагал в сторону дома. Группа подростков, по виду скинхеды. Стали приставать к нему, задирать. Когда его не стало, кто-то уверял, что Сережа сделал им замечание, дал повод пустить в ход инструменты убийства. Это не так. На самом деле Николаев даже не отвечал им, только ускорил шаги, стремясь как можно скорее добраться до дома. Еще больше разъярил их. Набросились на него. Упал.
Бейсбольные биты и заточки. Десять ножевых ран. Смерть наступила почти мгновенно. Кто-то выстрелил. Файер попал ему на плащ. Плащ загорелся. Было светло совсем; на улице полно людей, все видевших. Единственный звонок в милицию раздался через полчаса после его смерти. В это время ему звонили друзья, но мобильник молчал. Почувствовав недоброе – он всегда перезванивал сразу - и услыхав по телевидению об убийстве корейца, тут же бросились в милицию. «Речь шла наверняка о хулиганской разборке, наверное фанаты футбольные», - стали уверять их там, - не первый случай...»
Этот день был объявлен подростками «рейдом», такие «рейды» устраивались ими каждый выходной. Пострадали люди с ярко выраженной неславянской внешностью. Погиб молодой армянин. Дворник-узбек, получив двенадцать ножевых ранений, выжил, остался инвалидом. Общее число нападений в этот день – двадцать семь.
Поймали их случайно: один поранился собственным орудием убийства и обратился в больницу. Там подумали сначала - пострадавший. В кармане нашли заточку с кровью, мобильник. Они ведь все снимали, фотографии выставляли потом на интернете. Из интернетовских текстов видно, что гордились сделанным. Подчеркивали, что не коммерческие мотивы, что к деньгам не притрагивались, что ограблений не было. Из больницы позвонили в милицию. Вышли на остальных. Все, за исключением одного, несовершеннолетние. Дело получило огласку. Всюду подчеркивалось: международный мастер по шахматам, уроженец Якутии Сергей Николаев.
Он вернулся в шахматы, на этот раз навсегда, в газетных сообщениях о нем писали только как о шахматисте. На каком-то интернетовском сайте кто-то написал: «якут – шахматист, это как чукча-программист или еврей-сантехник. Конечно, таких уникумов жалко».
 
Кое-кто после гибели Сергея утверждал, что был в этом какой-то рок: так пекшийся о своем здоровье, так следивший за собой, так опасавшийся всего. Говорили, что был он человеком повышенной виктимности, что сам судьбу приманил, беду накликал. Так ли? По языку, воспитанию, всему был он абсолютно русским человеком, а выжженную клеймом виктимность носил с рождения на своем неславянском лице.
Когда Сережа упал, закричал еще: «Что вы делаете, ребята, я свой! Свой!» Свой?
Марина Цветаева: «Затравленность и умученность вовсе не требуют травителей и мучителей, достаточно самых простых нас, если только перед нами – не свой: негр, дикий зверь, марсианин, поэт, призрак. Не свой рожден затравленным». Что же говорить о зверенышах, сбившихся в стаю, внутри которой черпают агрессию и ненависть ко всему, что внешне отлично от них самих? Да и откуда этим ребятам было знать, что в конституции государства, где они жили, написано о «многонациональном российском народе».
Ненависть к другому почти всегда присутствует в человеческой стае. Ненависть, усиливающаяся от собственной никчемности и недостаточности. Все так. Но отчего постоянная ненависть, потребность в виноватых, во врагах требуется огромной, пусть и сжавшейся в конце прошлого века стране? Врагах, которые могут быть внутренними и внешними, менять окраску, появляться и исчезать, становиться друзьями, вновь переходить в стан врагов. Но присутствовать всегда: империалисты, кулаки, евреи, буржуи, спецы, западноевропейцы, троцкисты, эстонцы, жидо-масоны, грузины. Американцы. Понаехавшие. Не наши. Не Наши.
Суд длился год. На скамье подсудимых кричали уже после объявления приговора: «За Россию!» и выбрасывали руки в нацистском салюте: «Мы построим новый рай, зиг хайль! Зиг хайль!» Радовались и поздравляли старшего, когда тому дали меньше, чем просил прокурор – десять лет колонии, остальным – от трех лет.
Суд гуманный: это ведь не Америка, где две тысячи подростков отбывают пожизненное заключение за особо жестокие убийства, и уж точно не древняя Греция, где Афинский Ареопаг приговорил к смерти мальчика, выколовшего глаза галчонку - если у него в детстве такие жестокие наклонности, чего ожидать, когда он станет взрослым?
Когда Сергей заговаривал об опасности, ребята только смеялись: «Папа, ну кому ты нужен...». Сейчас, когда его не стало, друзья испытывают угрызения совести, что не смогли предотвратить того, что случилось: знали ведь, что постоянная боязнь его была не одной из странностей Сергея, а действительной и суровой реальностью в стране, где он жил. Корят себя: кто-то не позвонил, не отсоветовал ехать на метро, кто-то не смог придти на встречу, вроде уже обусловленную, другой жил в двух шагах от него, ну что стоило выйти тогда в булочную? Эмоциональная, понятная реакция, но разве их вина в смерти Сергея?
Но чья же тогда? Мальчишек? Подростков от четырнадцати до шестнадцати? Писал ведь Лафонтен: этот возраст не знает жалости. Но только ли возрастом, в котором не понимают цену человеческой жизни можно объяснить причину убийства? Только ли они виновны?
Только ли пятнадцатилетний Стасик Грибач, которого следствие посчитало лидером? Упивавшийся во время процесса моментом славы и демонстративно стоявший под вспышки фото и тележурналистов с поднятой в нацистском салюте рукой?
Его приятели, смеявшиеся при объявлении приговора и продолжавшие кричать: «Зиг хайль! Зиг хайль!» - когда их выводили из зала суда?
Родители? Родственники подсудимых, то и дело переходившие на нецензурную брань, предлагая журналистам «выйти поговорить»?
«Группа поддержки», ежедневно собиравшаяся в зале суда?
ГУВД, с ходу опровергший этническую подоплеку преступления, назвав убийство «уличным конфликтом»?

Замминистра внутренних дел, объявивший на следующий день после ареста: «Причиной случившегося стало обыкновенное хулиганство. Речь о каком-нибудь националистическом мотиве здесь не идет»?
Кто виноват в том, что в России только в 2008 году на почве национальной ненависти погибли и ранены - только по официальной версии - сотни человек?
Кто виноват в том, что в стране, где Сергей Николаев родился и вырос, он всегда чувствовал себя гражданином второго сорта, что он все время боялся? Кто?
Один из рассказов Варлама Шаламова кончается словами: я не расскажу. Знаю и не расскажу. Я тоже знаю. И тоже не расскажу. Не расскажу. Но ведь и вы знаете.
 
Жизнь его оказалась похожа если на повесть, не получившую логической концовки. Какой она могла оказаться? Стал ли бы он тем, кто в современном русском называется «дауншифтер»? Сознательно отказался бы от высоких доходов, выпал бы из иерархии, «вышел бы из игры»?
Слился бы с природой, стал бы жить где-нибудь в деревенском домике без водопровода, телефона и интернета? Отправился бы медитировать в какой-нибудь тибетский монастырь? Переехал бы в Таиланд и зажил бы там спокойной жизнью рантье? Тем более, что бывал в этой стране не единожды, сначала по бизнесу, а в последнее время, посещая докторов, или тех, кто называет себя докторами на Востоке.
Или наоборот, еще больше врастая в шахматы, стал бы спонсировать какой-нибудь турнир, пошел бы по пути завоевания еще большего признания? Занялся бы покорением административных высот, ведь о многих шагах ФИДЕ Сергей отзывался крайне неодобрительно?
Узнать это невозможно: он старался все предусмотреть, все рассчитать, исключив все неожиданности, но встретиться с самой большой неожиданностью человеческой жизни - беспощадной старостью, ему не довелось и умереть стариком не было суждено. Он жаждал признания. Но полное, безграничное признание завоевывается только одним: смертью. Признание, которое он получил сейчас, те слова, которые сказали о нем его коллеги, его друзья, а сейчас прочли вы, он никогда не слышал при жизни.
Потерями размечена любая жизнь. Уход близких причиняет боль, но вспоминая их, думаешь невольно, что лучше испытать такую боль, чем никогда не знать ушедших из жизни. Я рад, что мне довелось быть знакомым с Сережей Николаевым.
 
Плывущим по течению, погруженным в суету дня, пересыпающим мелкий песок повседневных забот, нам трудно понять такого человека. Чаще всего мы даже не делаем такой попытки, попросту отмахиваясь от иного восприятия мира, другого взгляда на жизнь. Для многих Сергей и был – другой. Другой - это не такой, мы ведь мыслим, исходя из самих себя, и смотрим на таких людей как на чудаков. И только когда они уходят, видим их вдруг иными глазами. Растворяются в памяти чудачества и странности, или то, что казалось нам таковыми, и в памяти остается только благодарность.
И хотя благодарность стареет очень быстро и давно сказано: хорошее о себе говори сам, плохое скажут твои друзья, все, с кем я говорил о Сергее Николаеве, настаивали на его талантливости, щедрости, деликатности. Он ушел от нас, но понятно, не весь. Его присутствие продолжается. Для тех, кто посмотрел на мир его глазами, и взгляд этот оказался решающим в выборе жизненного пути. Кто перенял у него черту характера, привычку или словцо. И для тех, кто просто вспомнив его, улыбнется: интересно, а что сказал бы Сергей в этой ситуации, какое выкинул бы коленце? Дух его витает над ними.
 
Сначала я хотел назвать размышления о нем словом «maverick». Это английское слово означает индивидуалист, нонконформист. Но дословное значение его иное: «maverick» – теленок, отбившийся от стада. На нем нет клейма владельца, он не принадлежит никому. Таким был Сергей Николаев. Но правда эта неполная, потому что, будучи одиночкой, он жил среди людей и в конечном итоге - для людей.
Жизнь – место в пространстве, отведенное на короткий срок. Для него этот срок оказался особенно коротким, но было бы несправедливо, если бы память о таком человеке бесследно исчезла в потоке времени.
Единственная форма жизни за гробом, о которой можно говорить с уверенностью, единственный намек на бессмертие – это память в сердцах других людей. Потому решил назвать рассказ о нем Carus amicus - тот, кто дорог сердцам своих друзей. Ведь самым заветным желанием римлянина было, чтобы после погребального костра его назвали именно так. Сarus amicus – вот кем остался для своих друзей Сергей Николаев.

 

Ранее на сайте Crestbook опубликованы:

Сергей Николаев: Экономика российских шахмат. Хроника падения. Часть 1-я. Часть 2-я.

"Экономика российских шахмат. Хроника падения." Авторитетные мнения.

Сергей Шипов: Сергей Николаев (1961-2007). Кто следующий? Воспоминания о друге.