За строкой Омара Хайама

Среди четверостиший Омара Хайяма, справедливо называемых «поэзией мудрости» и вошедших в золотой фонд мировой литературы, есть такое, где жизнь человека уподоблена шахматной игре. В одном из ранних переводов на русский язык оно читалось так:

Нас на доске ночей и дней вперед
И в стороны, как пешки, Рок ведет;
Порою вместе сталкивает, бьет
И друг за другом в ящик вновь кладет .
                                                                                                                                                         (Перевод О. Румера.)

Блестящий российский переводчик О. Румер следовал здесь несколько вольному переложению хайямовских рубайат английским поэтом Эдвардом Фитцджеральдом . Еще в середине прошлого века они пробудили огромный интерес к творчеству Хайяма в Европе и во всем мире.

На русском языке особенно большую известность это четверостишье получило в переводе И. Тхоржевского:

Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? – мы с тобой.
Подвигают, притиснут, – и побили;
И в темный ящик сунут на покой .

И хотя в таком виде рубайя особенно близка сердцу любителей шахмат, чувствующих всю красоту и глубину поэтического сравнения водоворота человеческой жизни с игрой фигур на черно-белой шахматной доске, этот вариант следует все же признать довольно свободной интерпретацией оригинала. По той простой причине, что во времена Хайяма играли в шахматы на нераскрашенной доске. Поля ее получили два цвета позднее, когда шахматы перекочевали в Европу.

Может быть, поэтому О. Румер, изучив фарси, заново осуществил перевод этой рубайи:

Живые пешки мы, а опытный игрок,
Что нами двигает, – не кто иной, как Рок.
На доску бытия нас для игры он ставит,
Чтоб в ящик сбросить вновь через короткий срок

В том же духе переводили рубайю и другие наши поэты. Тем более неожиданным было ее иное истолкование в изданиях 60-х и начала 70-х годов. Все началось с публикации в серии «Памятники литературы народов Востока» русского подстрочника, который был выполнен сотрудниками Института востоковедения АН СССР . Вместе с факсимиле рукописного сборника, хранящегося в библиотеке Кембриджского университета и содержащего двести девяносто три рубайи Омара Хайяма, в книге были помещены переводы Р. Алиева и М. Османова. Вот как выглядит здесь упомянутая рубайя:

Мы – куклы, а небо – кукольник.
Это – действительность, а не аллегория.
Мы поиграем на ковре бытия
(И) снова попадем в сундук небытия один за другим .

Одним из первых последовал этому подстрочнику В. Державин. В вышедшем в его переводе сборнике четверостиший Омара Хайяма читаем:

Кто мы? – Куклы на нитках, а кукольник наш – небосвод.
Он в большом балагане своем представленье ведет.
Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,
А потом в свой сундук одного за другим уберет .

И во всех дальнейших переводах вместо шахмат стали фигурировать с тех пор куклы, вместо игрока – манипулирующий ими кукольник, вместо судьбы – небосвод, творец . С таким толкованием согласился и поэт Г. Плисецкий, признанный победителем специального конкурса Главной редакции восточной литературы издательства «Наука» на лучшие переводы Омара Хайяма:

Мы послушные куклы в руках творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца .

В сущности, «шахматный» и «марионеточный» варианты перевода не так уж сильно отличаются друг от друга: в обоих случаях речь идет о предопределенности судеб людей. И все же закономерно возникает вопрос: какой из них более соответствует авторскому замыслу? В статье об искусстве перевода, опубликованной в «Литературной газете», таджикский поэт Боки Рахим-заде, обратив внимание на различные версии этой рубайи Омара Хайяма, высказал мнение, что ближе к оригиналу «марионеточный» вариант, хотя и он не вполне удовлетворителен . Комментируя подстрочник академического издания, Боки Рахим-заде заметил, что в данном случае подразумеваются не театральные куклы, а глиняные фигурки, так как бог, по Корану, сотворил человека «из звучащей глины, словно гончарная». Что же касается падения в «сундук небытия», то это должно означать, что куклы разбиваются, вновь становясь глиной.

Эти интересные соображения не позволяют, однако, с определенностью установить, имел ли в виду Омар Хайям куклы или шахматные фигуры, ибо подстрочник сделан на основе современного персидского языка. Чтобы лишний раз убедиться в этом, я предложил нескольким его знатокам перевести рубайю – и всякий раз в переводе фигурировали куклы.

Казалось бы на этом можно было поставить точку… Однако нежелание расстаться с чудесной «шахматной» рубайей Омара Хайяма заставило меня продолжить изыскания. Прочтению ее помогло знакомство с арабским языком. Ибо в фарси не только шрифт, но и немало слов и корней арабского происхождения.

Во времена Омара Хайяма поэты и ученые превосходно знали арабский – эту латынь средневекового Востока, что, конечно, не прошло бесследно. А так как за восемь веков в фарси произошло определенное переосмысливание слов и терминов, то стоило в данном случае при сопоставлении двух вариантов перевода проанализировать с этой зрения прежде всего первую строку оригинала. И сразу стало ясным, что первое же спорное слово, которое одни переводчики трактовали как «пешки», а другие – как «куклы», имеет арабский корень. Более того, в интересующем нас слове (как известно, в арабском и персидском языках пишутся главным образом согласные, а краткие гласные: а, и, у – не обозначаются) в зависимости то того, какие подставить гласные, при одном и том же корне «ла’иба» – «играть» – получаются разные значения: «лу’бат» – «кукла», «ли’бат» – «игра», «партия» (шахматная), «ла’бат» – «ход» (в шахматной игре). Соответственно и персидское слово в конце той же строки, читаемое как «лу’бат-баз» и переводимое «кукольник», можно читать «ли’бат-баз» и перевести «играющий в шахматы».

Двоякий смысл и у другого слова – «фалак». Оно может трактоваться и как «судьба» (ибо арабское слово «фаллака» означает «гадать», «предсказывать»), и как «небесный свод».

Следовательно, при дословном переводе, наряду с уже процитированным «мы – куклы, а небо – кукольник», первую строку рубайи можно с таким же основанием перевести: «Мы – фигуры в шахматной игре, а судьба их – в руках шахматиста», или кратко: «Мы – пешки, судьба – игрок». Кстати, именно так перевел четверостишие Омара Хайяма известный российский поэт И. Сельвинский:

Мы только пешки, тогда как судьба – игрок.
И это не образ: играет воистину рок.
Так будем же двигаться по доске бытия,
А там чередом – один за другим – в сундучок!

Но историко-филологический экскурс позволяет решить вопрос лишь наполовину, при этом очевидно, что возможны два варианта перевода. Нужны еще доказательства, которые склонили бы чашу весов в пользу одного из них. Так, полезно было бы установить, знаком ли был Хайям с шахматами. Вообще-то в этом трудно усомниться , учитывая его энциклопедическую образованность: в то время на Востоке овладение искусством шахматной игры считалось необходимым элементом воспитания, общей культуры человека. Писатели Арабского Востока, Ирана, Средней Азии часто использовали «шахматные» аналогии, метафоры: известны даже целые произведения на эту тему. Подобные мотивы встречаются у Фирдоуси и Саади, Ибн аль-Мутазза и Абу-ль-Фараджи, Низами и Джалалиддина Руми и многих других классиков. Кстати, прямое указание на знакомство Омара Хайяма с шахматами содержится в одной из его рубайат:

Красотой затмила ты Китая дочерей,
Жасмина нежного твое лицо нежней;
Вчера взглянула ты на шаха Вавилона
И все взяла: ферзя, ладьи, слонов, коней 
                                                                                                                                                           (Перевод О. Румера.)

Но даже это не может окончательно убедить нас в правильности «шахматного» варианта перевода спорной рубайи. Вот если бы удалось обнаружить у других писателей сравнение жизни человека с шахматной игрой в том же духе, что и у Омара Хайяма! Это подтвердило бы его традиционный характер в фольклоре и литературе Востока, сняло бы последние сомнения…

Сделаем два небольших экскурса: в восточную и, как это ни покажется удивительным на первый взгляд, западную литературу (ведь шахматы пришли в Европу с Арабского Востока).

В одной из притч поэмы «Язык птиц» (1499 г.) великий узбекский поэт Алишер Навои увлеченно повествует о красивейшем поединке двух сильнейших шахматистов. Но, заключает он с горечью, после жарких схваток все исчезает и наступает один неизбежный конец. Не перекликаются ли с хайямовскими строками двустишия Навои:

Эту битву – один ее край иль другой,
Рано ль, поздно – а с поля сметают рукой!..
Все пропало, что делали два мудреца,
 Все их мысли, чьей мудрости нет и конца…
Всех в мешок побросали с единого маха,
Так что пешки легли там поверх падишаха!
                                                                                                                                                        (Перевод С. Иванова.)

Второй литературный отрывок, пожалуй, еще более важен для решения интересующего нас вопроса. Как известно, завоевав в VIII веке Испанию, арабы, по выражению Пушкина, «подарили» средневековой Европе алгебру, сочинения Аристотеля и другие ценнейшие плоды духовного развития человечества. Добавим, что они подарили Испании и шахматы, принеся с собой различные трактаты об этой игре, легенды и притчи о ней. Отголосок одной из них мы находим в знаменитом «Дон Кихоте» Сервантеса, написанном в 1605–1615 годах.

Во второй части романа (XII глава) есть сцена, в которой благородный идальго и его верный оруженосец беседуют после встречи со Смертью. Дон Кихот сравнивает жизнь с театральным представлением, где каждый играет свою роль:
«–… А когда наступает развязка, то есть когда жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга отличались, и в могиле все становятся между собою равны.
– Превосходное сравнение, – Заметил Санчо, – только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать его, как и сравнение нашей жизни с игрою в шахматы: пока идет игра, каждая фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры перемешиваются, перетасовываются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок, подобно как все живое сходит в могилу.
– С каждым днем, Санчо, ты становишься все менее простоватым и все более разумным, – заметил Дон Кихот».

А ведь слова простодушного и мудрого Санчо Пансы напоминают прозаический перевод рубайи Омара Хайяма! Они, пожалуй, и снимают последние сомнения: конечно же, Хайям имел в виду «шахматный» вариант.

Вот почему представляется, что наиболее близок к оригиналу перевод И. Сельвинского. И что в будущем переводчикам едва ли стоит отказываться от первоосновы четверостишия в поисках новых, все более совершенных форм рубайат, озаренных светом чувств и разума бессмертного Омара Хайяма.

ИСААК ЛИНДЕР